– В КГБ что ли папаша трудился? – пророкотало в темноте. Лион возился, устраивая теплое лежбище.

– Ну зачем. Михаил Львович Горчаков был архитектором, причем, довольно крупным.

– Архитектором человеческих душ?

– Нет. В прямом смысле. Бассейн "Москва", конечно, помнишь?

– Плавал, плавал. С друзьями. Даже с девушкой. Замечательное было место.

– Но отец–то считал по–другому! Когда мама ушла от него, отцу стукнуло сорок, а мне – шесть. Это уж я позже понял, что мой волевой, непреклонный отец был воплощением компромисса. Причем – мучительного. Бабушка Варюша называла его "сдельщик с совестью". Я думал, профессия такая – "сдельщик". Сделал, значит, построил.

Мама спешно вышла замуж за человека, в которого безумно влюбилась. Думаю, она переживала самую возвышенную пору влюбленности, когда утонула в холодной, быстрой карельской реке. Их байдарка перевернулась. Слышал, как бабушка рассказывала своей подруге, что Гриша совсем поседел от горя и подался в какую–то очень рискованную и дальнюю экспедицию.

А отец ушел жить к другой женщине, оставив меня с бабушкой. Варюша не признала новой семьи сына, да и его держала на расстоянии. И все же отец упорно приходил к нам по субботам, бабушка одевала меня и выводила в коридор, где он, не снимая верхней одежды, молчаливо сидел на табурете под вешалкой. Мы отправлялись гулять. Всегда в одном и том же направлении – к Каменному мосту и знаменитому дому на набережной. Я видел, как строился бассейн "Москва" – отец водил меня прямо на стройплощадку. Тогда я узнал, что на месте бассейна стоял Храм, сооруженный в честь героев войны 1812 года и взорванный большевиками. В десять лет я уже был крупным специалистом по этому сооружению и тому, что находилось окрест. В шестнадцать понял -Храм и Дом – нечто значительно большее, чем архитектурные сооружение, религиозного и жилищно–бытового назначения. Больше даже, чем символ эпохи, порождавшей утопистов–мечтателей, превращавших их в монстров и пожиравших их… Храм и Дом – это моя судьба.

В институте втихаря начал писать нечто вроде семейной саги. Потом много раз бросал и снова возвращался к ней… – Максим прислушался к мерному дыханию Ласика. – Не обижайся, Хуйлион, что я никогда не рассказывал тебе всего этого. Наверно боялся, что ты назовешь меня сопливым гуманитарием. Ведь ты считал меня поверхностным лириком, Ласик?

В ответ прозвучало лишь бурное, но вполне сонное посапывание. Хронический ринит Ласкера не излечили суровые жизненные испытания. Максим продолжил свой рассказ, адресуя его ночи:

– Потом я постарался вытеснить из башки все это наваждение и сосредоточиться только на нашей работе в "ящике". Но от судьбы не уйдешь. Мне позвонила жена отца: "Миша умирает". Примчавшись в Москву в августе восемьдесят седьмого, я застал отца на самом краю – тяжелый инсульт. Язык не слушается, а глаза…Эх, Ласик, видел я такие глаза. Мальчишкой на Ленгорах у того самого отстрелянного старого пса и еще у Фирса. Ты помнишь, старик, нашу удачную серию опытов. Собаки засыпали под воздействием внушения нашего аппарата, просто валились с ног, как от наркоза. И просыпались от мысленного приказа. Фирс был мудрый, но меня принял за старшего и доверился целиком, с собачей жертвенной преданностью. А я… Я приказывал ему ложиться у прибора и включал кнопку. В тот раз пес скулил, ерошил шерсть и никак не хотел подчиниться. Потом лег, положив свою седую голову на вытянутые лапы и долго смотрел на меня. Пес хотел перебороть аппарат или заставить меня отказаться от опыта – он внушал мне, что занимаюсь я плохим делом… Я оказался сильнее, усыпил.