Ван дер Меер остановился перед широким зеркалом в позолоченной раме.

– Это снова я, мистер Гуидероне. Я принес вам хорошие новости. – Он произнес это по-английски.

– Новости, которых у вас не было пятнадцать минут назад? – послышался усиленный динамиком ответ. Эти слова также были произнесены по-английски, но с американским акцентом. Произношение образованного, состоятельного американца, которое невозможно привязать к какому-либо определенному уголку Соединенных Штатов.

– Сообщение поступило только что.

– Насколько оно важное?

– Речь идет о Беовульфе Агате.

– Об этом блистательном борове, – произнес голос невидимого Гуидероне. Послышался приглушенный смешок. – Я сейчас подойду. Я разговариваю по телефону… Будьте добры, включите канал спутникового телевидения. Сейчас должна начаться передача с нью-йоркского ипподрома «Бельмонт-парк». Мне хочется услышать обе замечательные новости – вашу и оттуда. В первом и третьем заездах бегут мои лошади.

Матарейзен сделал все так, как было сказано. Огромный экран заполнили породистые лошади, рванувшие от стартовых ворот, жокеи, стоящие в стременах, низко пригнувшись, напряженные, усердно работающие кнутом. В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел Джулиан Гуидероне. Это был мужчина среднего роста, чуть ниже шести футов, не худой и не полный, опрятный, ухоженный, в клетчатой спортивной рубашке из итальянского шелка, наглаженных серых фланелевых брюках и штиблетах от Гуччи. Определить его возраст с первого взгляда было непросто – хотя не вызывало сомнений, что мужчина уже далеко не молод. В его седых волосах еще кое-где проглядывали светло-русые пряди, которые позволяли предположить, какого цвета волосы были в молодости; однако лицо с острыми чертами спутывало все попытки определить, сколько Гуидероне лет. Лицо это было красивое, быть может, даже чересчур безукоризненно пропорциональное, чересчур симметричное. Загорелая кожа казалась слегка выцветшей, что нередко происходит, когда туристы с севера слишком охотно подставляют себя тропическому солнцу. Вероятно, при беглом взгляде подобная мелочь оставалась незамеченной; все внимание притягивал смуглый загар. Однако стоило всмотреться в привлекательное морщинистое лицо, и нарушение пигментации начинало бросаться в глаза, как и небольшая, едва уловимая хромота на левую ногу.

– Между прочим, старина, – сказал Гуидероне, – я пробуду здесь еще три дня и уеду так же, как и приехал, – в три часа утра. Отключи́те на это время сигнализацию.

– В ближайшее время мне ждать вашего возвращения?

– Только если вы дадите свое «добро». Разумеется, у вас свои планы, и именно из них и надо исходить в первую очередь, не так ли?

– Ни за что на свете, мистер Гуидероне, я не доставлю вам неудобства.

– Оставьте это, ван дер Меер. Командуете парадом вы, это ваша игра. Через два года мне исполнится семьдесят; надо уступать дорогу молодым. Я при вас всего лишь советник.

– Ваши мудрые советы не имеют цены, – поспешил заверить гостя Матарейзен. – Вы работали здесь тогда, когда я еще был неоперившимся юнцом. Вам известно то, что мне никогда не постичь.

– С другой стороны, ван дер Меер, вы способны делать то, что мне уже не по силам. Мне говорили, что несмотря на ваши совсем невнушительные габариты, ваши ноги и руки являются смертельным оружием. Случалось, вы за считаные секунды разделывались с теми, кто был значительно крупнее и тяжелее вас… В былые времена я поднимался на Маттерхорн и на Эйгер, но сейчас я сомневаюсь, что мне покорится склон для начинающих альпинистов.

– Какими бы ни были мои физические и интеллектуальные способности, они не сравнятся с вашим опытом.