Когда вышел из ее кабинета, захотелось почесаться. Липкое противное ощущение осталось, все-таки ментально мне не четырнадцать, противно так вот сопли разводить. Ладно, представлю, что играю в спектакле и успешно прошел отбор. Будь мне шестнадцать, уже не сработало бы, а так — ребенок просит за маму… Но все равно хотелось сплюнуть.

Павел Романович, привыкай! Эту карту придется часто разыгрывать, если хочешь добиться успеха. Будем надеяться, что человечность в ней победит жадность.

Так, с основной задачей справился, теперь — чинить телек. Желательно, чтобы к приезду мамы он уже работал, а то как же они без телевизора? Мне-то все равно, двадцать лет жил и еще тридцать два года проживу, а детвора затоскует.

У подъезда бабка Тонька щелкала семечки в гордом одиночестве. Я с ней поздоровался, она подалась вперед и заголосила:

— Павлик, деточка! Ирод ентот, я видела, вещи вывозил! И телевизор увез, кобель проклятый.

— Спасибо за сочувствие, баба Тоня, справимся!

— А мы поможем! Всем миром, значить, поможем! — пообещала она.

Вот он, менталитет — жалеть обиженных и угнетенных. Все бабки приподъездные наши, можно сколачивать банду.

— У вас паяльника, случайно, не найдется? — спросил я.

— Ото верно! Паяльник ему! — радостно воскликнула бабка и большим пальцем задвигала вверх-вниз, показывая, что надо делать паяльником.

— Да нет, мне паяльник нужен, чтобы старый телевизор починить. Новый-то отец унес.

Старушка схватилась за голову. Это ж горе-то какое — телевизора лишиться!

— Отчаво ж не найтись. От деда остался. Все ждала, что пригодится, и вот! Идем, Павлик.

В квартиру я заходить не стал, замер у порога, прислушался к бормотанию радио — уж забыл, что тако существовали, и вскоре стал счастливым обладателем массивного паяльника, похожего на отвертку со шнуром, кусочка канифоли и олова.

Вещи Борис уже разложил по кучкам и освободил место для пайки. Из шкафа на балконе мы вытащили старый телевизор, оттащили в зал, там же я нашел стальной обрезок, положил на него олово и канифоль и приступил. Наконечник паяльника был толстым, а провода, которые следовало припаять — тоненькими, и быстро справиться не получилось.

За этим занятием меня застали мама, Наташка и бабушка, помогавшая перевозить вещи. Мать, как зомби, прошагала в спальню. Хлопнула дверца шифоньера, и квартиру сотрясла забористая ругань, я и не думал, что мама так умеет. Видимо, она обнаружила пропажу денег.

— Я же тебе говорила, что он скотина, — на ходу бормотала идущая к ней Наташа, — и нехрен о нем жалеть! Теперь-то ты видишь?

Дверь захлопнулась, и донесся Наташкин голос:

— Мой Влад тоже скотина, но я не буду о нем плакать! Не дождется. И ты не плачь, ну?

Похоже, у матери началась истерика, лучше дать ей прореветься в одиночестве. И откуда в ней столько слез? А Наташка молодец, боевая, многого в жизни добьется — теперь так точно, когда нет необходимости сбегать из дома и жить в притонах.

Бабушка на кухне гремела посудой, которую привезла с собой, и расставляла по полкам консервацию.

— Ната, — позвал я, — давай телек на тумбу поставим и проверим, работает ли он.

Вместо нее пришла бабушка, и мы воздвигли на алтарь предмет культа. Стабилизатор отец забыл, я все подключил, по экрану пробежала полоса, и агрегат включился. Боря, улыбаясь, подошел и положил на него руки, будто на плечи старинного друга.

Бабушка протопала в кухню, и я за ней.

— Мясо в морозилке, — отчиталась она, — еще есть молодая картошка из-под пленки, рис и вермишель, сало.