Эта несчастная тысяча казалась мне великими состоянием, ее было жальче, чем себя.

Медик протянул мне сумку, я сунул руку в боковой карман: все на месте! Потом ощупал голову, нашел огромную шишку над ухом, поморщился, посмотрел на пальцы, но крови не обнаружил.

— Тебе повезло, что мимо проходила женщина и спугнула грабителей, — сказал медик и продолжил: — Сейчас мы поедем в больницу, тебе сделают снимок, потом позвонят твоим родителям. Как тебя зовут?

Вот только отца мне сейчас не хватало!

— Не помню, — растерянно прошептал я.

Медик кивнул, ему не показалось странным, что сумку я помню, а собственное имя — нет.

— Где ты живешь?

Я снова пожал плечами. Пусть родители подумают, что я заночевал у друга. Так они не будут переживать и хотя бы выспятся, а я спокойно проведу ночь: мой мозг уже и так сотрясенный, не надо ему быть еще и вынесенным. Утром, когда немного отойду и буду готов выслушать отцовские упреки и мамины причитания, и вспомню свое имя.

Поскольку я несовершеннолетний, отец займется поисками хулиганов, быстро их найдет, им впаяют максимум, и они погрохочут на малолетку. Это прекрасно: проблема будет решена.

Но все узнают, что я не сам разрулил проблему, а пожаловался папеньке, и он мне помог, подписался. Район у нас специфический, нормальных людей тут мало, гопота в основном, черти, которые живут типа по понятиям, но сами весьма условно представляют, как это. Но даже они знают, что с ментами сотрудничать — западло, а значит, сын мента уже родился козленочком.

Впрочем, плевать. Мне с гопотой дел не делать. Устранят двух отморозков — и слава богу, не буду ходить и оглядываться.

В больничке меня сразу же отвезли на рентген — как инвалида, на каталке. Внутричерепной гематомы не нашли и положили в коридоре на раскладушке, потому что отделение детское, и, если посреди ночи селить меня в палату, проснутся другие дети.

Спать не получалось: болела голова, кружилась, тошнило. Хорошо не поужинал, а то заблевал бы коридор. От больничного запаха тошнило еще больше, крашеные в голубое облупленные стены вызывали уныние, а развешанные вдалеке рисованные от руки плакаты напоминали, что это не современная московская больница, а провинциальная на выселках, да еще и девяностые на дворе.

Мимо прошла медсестра с пустой капельницей, и я обратился к ней:

— Девушка, извините, а меня лечить будут? А то голова болит — сил нет. Сотрясение у меня.

Медсестра обернулась: было ей лет тридцать пять, но лицо серое изможденное, глаза тусклые, осветленные волосы сальные, с черными корнями. Для меня она тетенька, потому что мне нынешнему в матери годится.

— Лечить меня будут? — спросил я.

— Будут, — кивнул она, — когда твои родители придут.

Дело было не в родительском разрешении на вмешательство. Скорее всего, больница снабжалась только бинтами, ватой, физраствором и пенициллином, а лекарства покупали сами больные. Шприцы были стальные многоразовые, с тупыми иглами, которые могли искривиться в заднице. Хорошо, что не вижу их. Или плохо. Увидев такое орудие пыток, организм должен самоисцелиться от всех болезней. А вот капельница была одноразовая, современная. Вспомнилось, как, угодив в больничку с пневмонией в восемь лет, я пытался сплести чертика из трубочек, ведь кололи меня много, но получился перекошенный уродец, а научить плетению было некому, отец только отмахнулся и попросил не приставать с глупостями.

— У меня есть триста рублей, — сказал я, достал из сумки сотенные. — Вколите мне что-нибудь от головы и для мозгов. Пожалуйста!

Это была самая настоящая взятка. Ха! С почином меня! В той реальности я не давал на лапу принципиально.