— Головастик?! — воскликнула она, вскакивая с дивана. — Ты как здесь?

— Я не головастик, — огрызнулся Борис и ответил с достоинством: — С бабушкой знакомиться пришел.

— Там мать приехала, — сказал я — о, как Наташка напряглась, прищурилась, будто кошка перед прыжком. — Побудьте пока здесь, схожу разведаю, что там и как.

Идти со мной никто не изъявил желания.

Перед тем, как войти в летнюю кухню, хоть дверь была распахнута, я проговорил: «Тук-тук», — и переступил порог.

Мама, сидевшая спиной ко входу, развернулась.

— Привет, ма, — сказал я, достал из-под стола табурет и уселся между нею и бабушкой.

Лицо у нее было отекшее, красное, нос раздулся, веки набрякли. Бабушка же выглядела невозмутимой.

— Паша, сколько раз говорить, когда взрослые разговаривают — не лезь! — Голос мамы окреп, о недавних слезах говорило лишь легкое дребезжание.

Я вздохнул.

— Вы же обо мне разговариваете? Решаете, хочу ли я кушать или замерз, так?

— Пусть остается, — припечатала бабушка, — и Наташу я бы пригласила.

Мама побледнела, я тоже считал, что не надо Наташе, обиженному подростку, участвовать во взрослом разговоре. Я обратился к матери:

— Ма, чего ты хочешь? Вот я здесь, говори.

— Хочу, чтобы вы поехали домой! Дети должны жить с родителями, — сказала она как по писаному.

— Мамуля, попытайся меня услышать. Представь, что с тобой не родной сын разговаривает, а незнакомый взрослый, хорошо? — Она нехотя кивнула. — Это ты делаешь ради нашего блага, да?

Она снова кивнула.

— А что есть благо для человека?

Вопрос поставил ее в тупик, она растерянно заморгала и посмотрела на бабушку в поисках поддержки. Бабушка же растянула губы в хищной улыбке. Н-да, если отец умен и изворотлив, то мама — нет, совсем нет. Или она просто разучилась мыслить самостоятельно?

— Как, по-твоему, правильно и хорошо? — перефразировал я вопрос. — Не для нас, для людей в принципе.

Вместо ответа она закрыла лицо руками и разревелась. При отце мама так не делала: знала, что сочувствия не дождется. И что происходит: манипуляция или нервный срыв беспомощного человека? Мы с бабушкой молчали, ждали, чем закончится. Закончилось тем, что она отвела руки от лица. Ясно: манипуляция.

И тут я понял, что передо мной не взрослая женщина, а напуганный ребенок. Ей перевалило за тридцать, но она не выросла и не умеет брать ответственность, старается ее переложить на других. Вот только одного не понимает: никто не станет решать в ее пользу.

— Мамуля, — я погладил ее по руке, — хорошо — это когда гармония, правда? — Кивок. — Когда тебе хорошо и хочется улыбаться, так?

— Так.

— А когда ты приходишь домой и боишься вздохнуть, потому что не знаешь, когда прилетит по голове — это плохо. Когда ты готов мокнуть под дождем, лишь бы не идти домой — тоже плохо. Когда знаешь, что у отца есть любовница, а он приходит только для того, чтобы выплеснуть злость. Когда ты — талантливый художник, а тебя ломают через коленку и пытаются сделать ментом. Может ли быть счастливым сломанный человек?

— Рисунки его не прокормят! — нашла аргумент она и заговорила словами отца: — Как он будет жить? Это не профессия!

Сытенький, в тепле — слышали, знаем.