— Еще немного, и буду как новенький, — улыбнулся отец.

Борис ерзал, желая обнять отца, но не решался, помня, чем это чревато. Мама засуетилась, открыла стоящую у ног сумку, вытащила оттуда новенький пакет, который мы привезли из Москвы, и затараторила:

— Привет, Рома. — Она нервно улыбнулась. — Знаю, тут кормят плохо. Я тебе супчик сварила с фрикадельками. Вот он, в баночке. Есть где разогреть? В столовой можно попросить. И сухариков насушила к бульону. Здесь вот — куриные котлетки на пару, почти чистое мясо. Тут немного малины и груши. Морковные оладьи, тоже на пару.

Казалось, от каждого маминого слова ему становилось все хуже и хуже.

— Оля, спасибо, но не стоило.

Его ноздри раздулись, он чуть повернул голову, и наши глаза встретились. Не сумев прочитать его чувства и намерения, я продолжил, просто чтобы заполнить пустоту:

— Заведующая — очень хорошая женщина. Считает тебя героем. Сотни тысяч людей считают тебя героем. Люди ведь потеряли веру в справедливость, а ты показал, что это возможно.

Он криво усмехнулся, отвернулся и проговорил в сторону:

— Это ты им показал, что все возможно, а я был лишь инструментом.

Злится, потому что раскусил мою задумку? Отец продолжил:

— И мне тошно от этой мысли. — Помолчав немного, словно собирался сказать что-то неприятное и тяжелое, он продолжил: — Пока висишь на волоске, и от смерти тебя отделяет короткий вздох, многие вещи переосмысливаются. На ум приходит, что хотел бы исправить, но не успел. Что вообще не хотел исправлять, а надо бы…

Отец не просто говорил — отрывал эти слова от себя с мясом. Он никогда не признавал ошибки, говорить все это для него — все равно, что публично себя пороть, но отец делал это. Ломал хребет своей гордыне. Нет, я не верил, что он полностью перезагрузился, и теперь станет паинькой и примерным семьянином. Но признание своей неправоты таким человеком — не просто шаг вперед, а прыжок Сергея Бубки.

— Спасибо, — прошептал я, поддерживая его, — то, что ты говоришь, очень важно. Не представляешь, насколько важно.

Отец коротко кивнул, посмотрел на Бориса, на меня.

— Мне очень хотелось, чтобы вы стали… настоящими мужчинами. Чтобы я мог вами гордиться, а оказалось… — Он дернул уголком рта, — мужиком можно быть и в четырнадцать. В гораздо большей степени, чем… многие. Боксеры, каратисты, военные. Павел, сын, я горжусь тобой. Борис, уверен, придет день, когда я увижу тебя по телевизору и всем скажу: «Это человек — мой сын».

Всхлипнув, Борька не утерпел, вскочил и обнял отца, тот поморщился.

— Аккуратнее! — предостерегла его мама. — Швы!

— Ничего, — успокоил ее отец. — Он осторожно. И Наташе передайте, что я… я очень сожалею, что тогда так поступил. Спасибо, что пришли, дети. Оля…

Впервые видел отца таким… Наверное, так выглядит раскаянье. Что он собирается сказать: «Дай мне второй шанс, я исправлюсь?» или просто: «Прости за то, что сломал тебе жизнь?» Но в нашем присутствии отец с ней говорить не стал, посмотрел на нас и попросил:

— Дети, оставите меня с мамой наедине?

Борис поджал губы и кивнул, я встал и протянул ему руку.

— Идем, подождем в коридоре.

Брат не стал возражать, мы вышли и обнаружили заведующую, стоящую в середине коридора, напротив сестринского поста. Мимо нас, шаркая тапками, прошел худой дед в пижаме. Очень хотелось приникнуть ухом к двери, чтобы быть в курсе того, что там происходит. Аж пульс участился от волнения, словно это я с мамой объяснялся.