— Спасибо, — кивнул я. — Который час?

— Час ночи, — улыбнулась она, я вздохнул — все-таки зала ожиданий в Москве мне не избежать. — В какой аэропорт прилетаем, знаешь?

А не знаю! Потому что мне все равно.

— Шереметьево, — брякнул я, думая, что неудобно выйдет, если ошибусь, ведь соврал, что меня там встретят.

Стюардесса удовлетворилась ответом — похоже, угадал.

Приехал автобус, выпустил из своего недра сумчатых пассажиров, и они устремились к самолету. В салоне загромыхала ручная кладь, донеслись отдельные голоса, слившиеся в сплошной гул. Посадка длилась минут пятнадцать. Стюардесса («Яна» — было на бейдже) отодвинула шторку, кивнула мне, я выбрался в салон, прошел до середины, нашел свободное место между дедом в бежевом костюме и полной набыченной женщиной.

— Можно? — указал я на сиденье, но дед не обратил на меня внимания. Глухой, что ли?

Я тронул его за плечо и повторил:

— Извините, можно присесть?

Глаза у него были светлыми, будто пораженными катарактой, а веко оттягивала вниз крупная папиллома.

— Нет говорить руски, — развел руками он.

Ясно — иностранец. С большой вероятностью немец, много их сейчас. Ездят по местам, где воевали, или там, где погибли их родственники. Этот как раз по возрасту тянет на оккупанта. Но потомки красноармейцев мстят им и сейчас: пасут, дожидаются удобного момента и грабят. Ворую чаще всего фотоаппараты. Ну а что, легкая добыча, непуганая.

— Can I sit down? — Я указал на сиденье.

Дед встал и пропустил меня. Я оказался зажат между ним и недовольной теткой.

Самое интересное началось через десять минут. Я думал, безбилетных будет двое-трое, но они поперли толпой, да с сумками — мужики и женщины, одинаково злые и замученные. Сумки загромоздили проход и заблокировали дверь туалета.

Немец наблюдал за этим и прозревал, глаза его круглели и круглели, аж бородавка подскочила, открывая обзор. Всего безбилетных было человек двадцать. Помимо занятого мной, было еще свободное место, две тетки сцепились за него и упали на сумки, в это время на сиденье просочился похожий на Голлума шнырь. Сел и вцепился в подлокотники. «Моя пре-елесть».

Вышел мужчина в форме, наорал на дерущихся женщин, пригрозил, что высадит, и они угомонились, но нависли над Голлумом, отпуская язвительные реплики: мужик-де измельчал, Чернобыль, мутации, все дела. Мужик молча терпел, ему было не привыкать.

Безбилетчики нависали над легальными пассажирами, толкались, вызывая ропот. Особенно повезло моему соседу-немцу. Над ним застыл огромный лоб, достал флягу из нагрудного кармана и бухал, никого не стесняясь и роняя капли на дорогой костюм немца. Тот кривился, порывался что-то сказать, но соизмерял размеры свои и противника и держался.

Особенно сюрно звучал инструктаж улыбающихся стюардесс, растопырившихся между сумками. Пристегните ремни, бла-бла-бла, не вставайте ни при каких условиях, бла-бла-бла. Будто они не видят угрюмых стоящих пассажиров, нарушающих правила безопасности перелетов. Что поезда — забитые под завязку скотовозки, что самолеты.

Самолет начал взлетать. Мгновенно прозрев, немец вытаращился на меня и воскликнул:

— Was ist los? Sollte es so sein?

Здоровяк, смачно рыгнув, похлопал его по плечу:

— Сосейн, фрицик, сосейн. Ща ты у меня сосейн сделаешь, чмо шелудивое. За Ленинград ответишь, падла!

Как там в будущем говорят? Кринж. Испанский стыд. Реально стыдно за соотечественников. Не хватает только козы на поводке. А ведь через двадцать лет такое нам же будет казаться дикостью.

— Waswillervonmir? — все не отставал от меня немец, а я не понимал, чего он от меня хочет.