Артур с любопытством разглядывал стены домов, как знакомым улыбаясь горгульям, зевавшим на водостоках, провожал глазами редкие в этот ранний час экипажи...

Изменился Шопрон.

Вчера еще... сто лет назад... дома здесь стояли пустые, похожие на черепа, с угрюмыми окнами‑глазницами: стекла, едва лишь хозяева за порог, тут же вынимали предприимчивые соседи. Слишком смелые, чтобы уезжать. Или слишком глупые. А по мостовой бродили мертвяки. Безопасные днем, но до крайности неприятные. Они пахли. И они были голодны. И по ночам они убивали.

На Стеклянном же пустыре, как раз на месте конных рядов, было тогда кладбище. Хорошее кладбище, дорогое, с зелеными деревьями, которые заботливо поливались за счет будущих покойников, с мраморными усыпальницами в тени этих деревьев, с фамильными склепами. С великим множеством покойников настоящих, тоже дорогих. И тоже голодных.

Кладбище стало пустырем за одну ночь. Даже меньше чем за ночь – за несколько часов. Не так уж много времени ушло у Артура на то, чтоб согнать в ограду всех городских мертвяков. Еще меньше потребовалось Альберту, чтобы превратить и мертвяков, и деревья, и мрамор, и даже землю в черное стекло. Прочное такое. Толстое и звонкое. Поначалу, пока было горячим, стекло шло пузырями и невыносимо воняло, воняло гаже, чем бродячие покойники. А потом застыло. Успокоилось. И стал пустырь.

Сейчас вот лошади бьют копытами в шершавую черную корку, а она звенит. И не пугаются ведь, что интересно. Или лошади стали такие, непуганые?

А ведь мог бы пойти в собор святого Георгия. То есть мог бы пойти в любой храм, благо хватает их в Шопроне – столица все‑таки, – но, если так уж надо, чтобы благостно и величаво, чтоб колонны в бесконечность, и свет, словно с небес, а от дверей до алтаря не меньше двухсот шагов, то собор святого Георгия самое то, что надо. Во‑первых, от «Звездня» не на запад, мимо меняльной конторы и Стеклянного пустыря, а на юг, мимо складов, кордегардии Недремлющих и лучшего в Шопроне дома терпимости... гхм.. м‑да. Во‑вторых, при святом Георгии как раз и расположены казармы ордена Храма. Еще вчера следовало пойти туда и по всей форме доложить о прибытии.

Высокий тонкий крест над собором святого Михаила был уже четко различим на фоне светло‑синего неба. Артур посмотрел на него, ожидая привычной радости и лучиков света, что покалывают душу, как тонкие щекотные иголочки... И отвлекся. Увидел эту женщину. Она шла навстречу по другой стороне улицы, и что‑то в ней было... Что‑то... не так.

Одета в черное, нет, в темно‑темно синее. На лице маска‑домино. Это не траур, это сейчас так принято одеваться. А вот волосы черные, смоляные просто. Змеями вьются... упругими такими, блестящими. Идет – как по ниточке ступает. Голова поднята. Плечи прямые.

Герцогиня!

Артур забыл о храме, о кресте в синем небе, о неизбежных сложностях, связанных с посещением церкви святого Георгия, и целый квартал шел следом за незнакомкой, пока не понял, что же неправильно. А когда понял, вздохнул с облегчением и огляделся: где‑то неподалеку он видел цветочницу.

– Простите, госпожа...

Ирма обернулась, увидела форму храмовников и почувствовала свое сердце где‑то в ямочке между ключиц. Сердце колотилось. Выпрыгнуть хотело. И убежать.

Поздно.

– ...возьмите это.

Цветок. Господи‑Боже‑милосердный‑да‑будет‑воля‑Твоя... цветок. Майская астра – ярко‑желтый шар с лепестками‑лучиками.

А храмовник‑то – нашла кого бояться! – совсем молоденький. И глаза у него, ох и глаза! Не бывает у людей таких, такие – у ангелов. Синие‑синие‑синие... Яркие!

– Откуда ты, мальчик? – Ирма взяла цветок и постаралась не улыбнуться. Ей даже удалось подпустить строгости в голос. – Разве ты не знаешь, что это невежливо – останавливать на улице незнакомую даму?

– Вежливость – для мирян.