Вот только сон как рукой сняло.

– На квартиру, – ответил Никопольский и уткнулся в свои бумажки.

В роскошном салоне крутого автомобиля он в своем дешевом костюме и нелепом галстуке выглядел странно, но Никиту не покидало ощущение, что Никопольскому не привыкать к роскоши. Откуда взялось это ощущение, он не знал, да и не хотел анализировать. Главное, что он получил ответ на свой вопрос, и от этого на душе стало еще паршивее, а в голову полезли мысли, которые он старательно гнал от себя десять лет.

Все-таки он задремал, убаюканный усталостью и мягким ходом «Мерседеса», потому что очнулся от вкрадчивого голоса Никопольского:

– Вот мы и приехали.

Двор он узнал сразу. Уютный двор, засаженный каштанами и липами, с кустами сирени у подъездов. Раньше двери этих подъездов были всегда гостеприимно распахнуты, но те времена прошли. Они поднялись по выщербленным ступенькам, Никопольский порылся в своем портфеле, достал ключ. Тихо тренькнул домофон, впуская их в пахнущее борщом, кошками и чем-то приторно-сладким подъездное нутро.

– Пятый этаж, – напомнил Никопольский.

Можно подумать, Никита мог это забыть. Мог бы, но не получилось. Зачем себя обманывать? Между первым и вторым этажом тогда, десять лет назад, висели почтовые ящики. Они были старыми, кое-где поцарапанные, кое-где закопченные, некоторые вообще без дверок. На подоконнике между вторым и третьим этажом стояли горшки с чахлой геранью. Горшки все время забывали поливать, но герань все равно цвела ярко-бордовыми шарами. Никита даже почувствовал острый, металлический запах ее листьев, пусть бы на подоконнике давно уже не было цветов. А на четвертом этаже у разбитого и кое-как заклеенного скотчем окна раньше курил весь подъезд. Здесь стояла жестяная банка, и соседка Серафима Аскольдовна строго следила, чтобы курильщики не сорили, чтобы бросали бычки и стряхивали пепел исключительно в эту импровизированную пепельницу. То заклеенное скотчем окно, из которого зимой невыносимо сквозило, давно заменили на новое, которое наверняка почти сразу же перестало быть новым и покрылось шрамами и похабными надписями. Место жестяной пепельницы заняла глиняная с отколотым краем, заполненная бычками почти до самых краев. Наверное, Серафимы Аскольдовны больше нет, вот и некому следить за порядком.

Оставался самый последний, пятый этаж. Тогда, много лет назад, на лестничной площадке в самом углу, чтобы не мешать жильцам, стояла плошка с молоком. К этой плошке с чердака приходили едва ли не все дворовые коты. Никита помнил как минимум двоих. Приходили, пили-ели, а потом, благодарственно мяукнув, снова уходили по своим делам. А опустевшая плошка почти тут же опять наполнялась молоком. Никита замедлил шаг. Он никогда не был суеверным человеком, но вот сейчас вдруг загадал: если плошка с молоком окажется на прежнем месте, все еще можно будет исправить.

Плошка стояла. Вот только пустая, с побуревшими от грязи краями. Хорошо это или плохо? Можно ли считать пустую плошку знамением? Интуиция молчала, с ней у Никиты всегда были проблемы. Интуиция не подводила его только на работе. В обычной жизни бывало всякое.

Стучаться в обитую рыжим дерматином дверь Никопольский не стал, по-хозяйски вставил в замочную скважину ключ, повернул. Тихо щелкнул замок, заскрипели петли. И вдруг защемило сердце. Хоть ты не переступай порог! Но Никита себя заставил, собрал волю в кулак, сцепил зубы. Он ведь знал, что его здесь ждет, знал, кто ждет. Чего уж теперь?..

Квартира казалась ему маленькой еще десять лет назад, а теперь она выглядела и вовсе крошечной. Кукольный домик. Когда-то светлый и нарядный, с дешевыми, но яркими шторами на окнах, с такими же яркими абстрактными картинами, до того необычными, что Никита не всегда мог определиться, где у них верх, а где низ. С солнечными зайчиками на до зеркального блеска надраенном дубовом паркете, с запахом свежесваренного кофе и сирени.