|
д. Практически нет сомнений, что нечто подобное вскоре произойдет, хотя бы потому, что профессия художника давно уже является гораздо более массовой, чем профессия сварщика. И когда вторжение искусства в сферу гражданского и уголовного права состоится, сразу же обозначится тенденция перехода артократии в арт-диктатуру. В романе «Время культурного бешенства» представлены некоторые правдоподобные последствия такого шага. Отбывание срока за «незаконное копирование Малевича» вроде бы вызывает улыбку, но ведь и сегодня вовсю работает ссылка в презрение, поражение в правах за непонимание величия «Черного квадрата» — они применяются в качестве меры пресечения сплошь и рядом. Хранители Архива занимаются вынесением приговора уже давно, вспомним знаменитое «В греческом зале, в греческом зале…» Вслушавшись в смутный хор апологетов культуры и искусства, мы можем разобрать отдельные фразы насчет того, что хрупкие постройки искусства как никогда нуждаются в особом покровительстве, что варвары повсюду, что они только и норовят пнуть беззащитное искусство.
И только стряхнув наваждение, начинаешь подозревать, что если что и нуждается сегодня в защите, то, скорее, как раз свобода перемещения среди предметов искусства, беспечной, без всякого придыхания прогулки среди блистательных артефактов, без непременной рифмы «Бог — Ван Гог» — так, собственно, всегда и поступали сами художники. Искусство, если ему суждено сконденсироваться во вторую природу, в естественную арт-среду, не должно принципиально отличаться от соснового леса, беспечно разбрасывающего свои шишки. Следует, конечно, защитить высокочастотные генераторы креативности, но их немного, так же как и общефилософских принципов природы. Эти генераторы разнородны, среди них несколько живых (ныне живущих) художников и поэтов, а также несколько избранных Произведений, которые являются полномочными представителями прежде живших поэтов и художников. Генераторы создают творческое поле, в котором продолжается художественное производство. Тут мы подходим ко второй трудности, к объяснению того, почему это поле активизирует танки — но прежде следует остановиться на сатирической составляющей романа. Ее, в принципе, можно прочесть в терминах классовой борьбы. Класс свободных художников (а кто только к ним сейчас себя не причисляет), авторов, дорвавшихся до непритязательного сетевого авторствования, в какой-то момент становится столь многочисленным, что вопрос о власти встает сам собой. Причем речь идет не только о власти над душами, на которую изначально притязает художник, если он вообще достоин этого имени, но и о политической власти, о существенных социальных привилегиях. Узнаваемые петербургские персонажи вполне себе милы, особенно фотографы, к которым автор относится с явным пристрастием (включающим в себя и снисходительность, и иронию, и поддразнивание), милы их мудреные высказывания и скрытые, подразумеваемые претензии: «поэты сами господа», «художнику никто не равен» и прочее в том же духе. В действительности положение остается выносимым лишь потому, что художникам с величайшим трудом дается классовая солидарность, ибо каждый из них по природе своей одиночка. Но если представить себе невероятное, а именно обретение солидарного классового сознания, мало не покажется — претензии родовой аристократии сразу померкнут перед гонором ясновельможных авторов. Как бы там ни было, предостережение в высшей степени уместно: невероятное сейчас может стать очевидным уже завтра. Теперь о силе объективаций, о материальной воплощенности образов искусства. Пропасть между техникой, ее предметами и орудиями, с одной стороны, и невесомыми (хотя и «нетленными») произведениями высокого искусства — с другой, уже не кажется непреодолимой. Всмотримся в традиционную, давно сформировавшуюся картинку: пока ковши гигантских экскаваторов вгрызаются в горную породу, добывая руду, а затем доменные печи выплавляют из нее железо (чугун), легкая кисть живописца прикасается к холсту, создавая из мазков свою невесомую объективацию, именуемую произведением. |
