Я направился к ближайшему «Дюрандалю». Отсутствие буксировщика (а без него как выруливать из пещеры?) меня в тот момент нисколько не смущало.

Откуда ни возьмись появился автоматчик в шинели наземных частей флота.

– Стой, стрелять буду, – буднично сказал он, опуская уставное, но явно лишнее «Стой, кто идет?».

Кто бы ни шел, указания у часового имелись четкие: не подпускать к флуггерам никого, будь то хоть Председатель Растов.

– Я свой.

Часовой молчал.

Автомат был направлен на меня. Примкнутый штык целил мне в грудь.

Штыки – самые красноречивые ораторы в мире.

– Мне надо лететь.

Молчание. Как с теми егерями, которые не хотели выпускать меня из лагеря на Глаголе, когда я спешил на встречу со Злочевым. Только те были враги, а этот – свой.

– Нас всех сделают. Надо поднимать флуггеры в воздух. Это ты понимаешь?

– Товарищ лейтенант, я кадровый. Так что проваливайте.

И верно, «кадр». Только «кадр» может использовать факт своей кадровости в качестве аргумента.

А аргумент-то веский, говорит сразу о многом. Например, о том, что человек устав знает неформально, вызубрил все параграфы. И не просто вызубрил – пропитался ими. И в данной ситуации он говорит «Стой, стрелять буду» не потому, что так учили, а потому, что такнадо, потому, что им владеет несгибаемое намерение убить незнакомого лейтенанта в грязной парадной форме.

Один мой шаг – и часовой выстрелит. А если автомат даст осечку, он нанесет удар штыком – и порядок, ижорская сталь осечек не дает.

Ловить тут было нечего.

Я пошел дальше, воровато озираясь по сторонам. Стремление взлететь любой ценой приобрело для меня характер идефикс.

А вдруг попадется истребитель без часового?

Увы, нет. Все машины охранялись, причем на ударные флуггеры приходилось по два, а то и по три часовых. Что при этом радовало: с большинством машин работали техники.

Это меня немного протрезвило. Значит, массовый вылет все-таки считается делом решенным, мы не преданы командованием, не брошены на произвол судьбы. Вопрос лишь – почему нас, пилотов палубной авиации, никто не собирает кучкой, не говорит «Товарищи, скафандры получите там-то»? Или… или в наших услугах укрепрайон «Глетчерный» не нуждается? Неужели здесь такая прорва пилотов, что на наши флуггеры назначены экипажи-дублеры? Слабо в это верится…

Часто можно услышать такое мнение, что война, дескать, сближает. Еще вчера чужие люди сегодня становятся товарищами, а завтра – друзьями.

Это правда, но не вся. Друзьями становятся члены экипажа одного танка, одного торпедоносца, пилоты истребительного звена и уже далеко не всегда – эскадрильи. Но если бы в настоящих друзьях у пилота ходил весь его истребительный полк, каждый фронтовой день становился бы беспросветно черным. Терять в каждом бою по два, три, пять друзей? Какая душа это вынесет?

Поэтому на войне есть «мое» звено – и все остальные. «Мой» взвод – и все прочие. Война учит замыкаться. Думать в первую очередь о себе и о том, что происходит непосредственно рядом с тобой. И это не трусость, не шкурный эгоизм, напротив – таков один из психологических механизмов храбрости.

Поле боя – ад, пространство сражения – ад очень больших размеров. Люди горят в танках, коченеют в обреченных звездолетах, исчезают без следа в пламени аэрозольных взрывов. Если ты не научился в этом сплошном пространстве мучений и смерти радоваться крошечному анклаву жизни, который перемещается вместе с твоим телом, верить в несокрушимость невидимого бронекупола Судьбы над своей головой, значит, ты – без пяти минут труп, без одной минуты клиент дурдома.