– Он побежал вон туда. Догонять Юлию.

– Можно, я сокращу вас с другой стороны? С задней? – спрашиваю я.

– Как это? – теряется Макс.

– Буду называть вас не Макс, а Лиан?

– Ах это. – Он облегченно вздыхает. – А чем тебе Макс не нравится?

– Похоже, как курок взводят, – говорю я. – Когда в марте на зайцев охотятся. Если я говорю с вами, я не хочу думать об охоте на зайцев.

– У меня есть псевдоним, – предлагает Макс. – Я им подписывал статьи в гимназическом журнале. Арайя – по-африкански это означает «судьба».

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Арайя, а у вас тоже есть серьезные намерения?

– Нет, создавать семью я пока не готов. И не знаю, буду ли готов когда-нибудь. Но у меня, конечно, есть дама сердца.

– Вы ее тоже потихоньку зажевываете под сиренью? – любопытствую я.

– Нет, Люба, – отсмеявшись, говорит он. – Я стараюсь никого особенно не зажевывать. Тем более мою Даму. Ее существование в этом мире просто дает мне возможность дышать.

– Арайя, ваша Дама живой человек или как Синеглазка у Филиппа – выдуманная невеста?

«Люблю. Радуюсь каждый день. Вы – цветение земли. Сквозь вихри яблоневого цвета, восторг сиреневых метелей слышу лазурную музыку Ваших глаз. Вы – ослепительный полет неба над головой, мне сияющий. Бросаю крик мой в созвездие. Моя сказка, мое счастье! Мое воплощенное откровение, благая весть моя, тайный мой стяг. Какое счастье, что Вы существуете!»

– Ты можешь прочесть? – спрашивает Макс. – Ты что-нибудь поняла?

– Люба, послушай меня… – Макс пытается просунуть палец в путаницу моих волос.

Прошли мимо дворника с огромной дубиной в руках, спустились на пять ступенек вниз. Дверь открылась из темных сеней. Пахнуло зловонным теплом жилой трущобы.

Журналист, крупный, высокий, белобрысый, держался уверенно, Камарич озирался с неуместно веселым любопытством, Аркадий хмурился, а Лев Петрович морщился болезненно, собирал породистое лицо в сложные гримасы, как будто сострадая кому-то или чему-то неопределенному и то и дело меняющему облик.

На полу длинной, узкой, с нависшими толстенными сводами комнаты вповалку, занимая фактически все пространство, спали около десяти человек обоего пола. Окошко на самом верху, почти под потолком, с глубокой амбразурой и решеткой. В большой каменной нише справа – грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой. Из стен торчат какие-то железные штыри (на них висят шапки) и повыше, над столом – толстое кольцо.

– Здесь в прежние времена, говорят, тюрьма была, – со вкусом сообщил журналист. – Вот к этим как раз кольцам узников приковывали. А теперь, видите, своей волей народ собрался. В сем месте, чтоб вам легче понять, проживают, так сказать, бывшие интеллигенты и люди искусства. Э-ге-гей! – вдруг зычно заорал он. – Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки принесли!

Куча лохмотьев на полу немедленно зашевелилась, послышались невнятные и недовольные реплики, ругань.

По знаку журналиста Камарич и Арабажин согласно достали из-за пазухи четыре полуштофа. Лев Петрович, проявивший неожиданную и не обговоренную заранее смекалку, поспешно разворачивал на столе запеченный в бумаге окорок.

С полу театрально вставали вполне инфернального вида фигуры, протирали запухшие глаза, с треском раздирали пальцами спутавшиеся в колтун волосы, бормотали:

– Где водка?

– Воды поперву дайте!

– Ч-черт, пахнет-то как! Божественно!

– Чего там? Журналист опять артистов любоваться привел?

– Водки принесли? Так мне, мне налейте в первую очередь – у меня нутро пуще всех горит!

Спустя полчаса в комнате уже царило оживление.