Нет, я не вышла замуж. Вообще. Да и мне было некогда! Я работала с Эйбом Ренски. Или на Эйба Ренски, так вернее. А как иначе, он же должен был вернуть то, что в меня вложил! О да, вернул, вернул… и с большими процентами. Какое золотое время было! Я выходила на сцену четыре раза в неделю, вернее, шесть, потому что в субботу и воскресенье было по два спектакля. Эйб каждый раз закатывал скандал! Ну, в субботу – им же нельзя по субботам работать, евреям, а ему приходилось, никуда не денешься, но хорошенько поскандалить по этому поводу – святое дело!

Ах, видела бы ты его, когда он орал и расшвыривал по гримерке мои парики и костюмы! Страшный, как… ну как этот, которого пожевал кит… в Библии, помнишь? Да он всегда такой был, даже когда не орал. Смуглый, как креол, маленькое личико в морщинах и черные круги под глазами. Нет, не болезнь… от природы так. Хористки его ужасно боялись. А я обожала. Как же я его обожала…

В общем, шли золотые годы, и я имела успех… А ты знаешь, что такое успех на Бродвее? Что такое публика на Бродвее? Ради нее можно сутками репетировать, сутками заниматься у станка, сутками петь – и не сорвать голоса, и подскакивать от радости, как мышь в шампанском! Нет, этого не расскажешь. Когда тебя любят…

Меня любили, очень любили! Был один немец… Рыжий немец, представляешь? Он был танцор. Латинские танцы… сногсшибательно! Такой высокий, бесподобно гибкий и наглый. Он двигался, как змея, – знаешь, когда она перетекает… вот только что была здесь – и уже в другом месте, и ты не успеваешь увидеть, как она это делает… Да, у нас далеко зашло. Мы строили планы… Аргентина, Буэнос-Айрес – я была готова пожертвовать всем… моей публикой! Я просто не отдавала себе отчета, чем собираюсь жертвовать!

Ничего, Эйб Ренски быстренько вправил мне мозги. Мы ужинали в одном итальянском ресторанчике… нашем любимом… там чудесно готовили пасту с креветками – может, и теперь еще готовят, этот Тонино, он же моложе меня… Так вот, мы ужинали, и он показал мне билеты. Да не Тонино, конечно, – Эйб! Билеты на пароход. «Европа, – сказал он. – Я везу в Европу „Ковбоя Джейн“ и „Каблучок“. Джейн будешь играть ты».

Думаешь, я сразу согласилась? Как бы не так! Я металась в остервенении! Как эта ослица… или осел… ну тот, что не мог выбрать из двух вязанок сена, какая вкуснее! Всю ночь металась и еще половину дня! Я же любила рыжего немца, правда любила. Если бы можно было взять в Европу и его…

Но, понимаешь, о такой роли, как ковбой Джейн, я до тех пор только мечтала. Все-таки то, что у меня было, это… как тебе сказать… это были не самые высокие вершины. А с этой ролью я бы стала настоящей звездой.

И могла бы приехать домой… к нам в Небраску, и брат бы посмотрел на меня не исподлобья – мол, зачем явилась позорить! – с гордостью бы посмотрел.

Хотя, может, и нет. Да что говорить. Такая роль – чудо и единственная удача сама по себе.

«Мы едем в Париж», – сказал Эйб. Они думают, что их «Мулен Руж» – лучший в мире. Пусть посмотрят на настоящее бродвейское искусство и умрут от зависти.

И мы отправились в Европу. Он пришел проводить меня… Да, мой рыжий немец – он пришел, и я сказала, что вернусь и у нас все будет. Он сказал: нет, ничего у нас не будет. А ведь я ни словом не обмолвилась ему про Эйба. Просто он всегда читал мои мысли… А с Эйбом… понимаешь, с Эйбом у нас все равно ничего не могло быть.