Она стояла под струями едва ли не кипятка и по мере того, как розовела ее кожа, она чувствовала, как чувство унижения и тошнота, вызванная только что пережитым притоком адреналина, постепенно отступают, сменяясь ощущением приподнятости и довольства жизнью, приходящим обычно только после пережитой смертельной опасности.

Намыливаясь, она прислушивалась к тому, что делает Шон. Сейчас он был футах в пятидесяти от нее, в своем походном гимнастическом зале позади палатки, и занимался с гирями, но его размеренное дыхание было различимо так ясно, как будто он находился совсем рядом. За четыре дня, проведенные ею в лагере, он ни разу не пропустил тренировки, какой бы долгой и трудной ни была в этот день охота.

«Тоже мне, Рэмбо! — презрительно усмехалась она при мысли о его мужском тщеславии, однако за последние дни не раз ловила себя на том, что исподтишка разглядывает то его мускулистые руки, то его плоский, как у охотничьей собаки, живот или даже его обтянутые шортами цвета хаки ягодицы, округлые и твердые, как пара устричных раковин.

Мозес, освещая дорогу фонарем, проводил ее, одетую в шелковый халат и с полотенцем, повязанным вокруг головы наподобие тюрбана, из душа до палатки. Там на койке он заранее разложил приготовленную для нее одежду: защитного цвета брюки, футболку от Гуччи, высокие ботинки страусовой кожи — именно то, что выбрала бы себе и она сама. Мозес каждый день стирал ее перепачканную одежду, а потом гладил ее, причем просто идеально. Натягивая брюки, она слышала, как они свежо похрустывают. И этот звук лишь усилил ощущение довольства жизнью.

Некоторое время она сушила волосы, потом расчесала их. Затем она чуть-чуть подкрасилась, слегка подвела губы и, взглянув на себя в небольшое зеркальце, почувствовала себя еще лучше.

«Так кто у нас там тщеславный, а?» — улыбнулась она своему отражению и отправилась к походному костру, где уже расположились мужчины. Она с удовлетворением отметила, что при ее появлении они замолчали и уставились на нее. Шон с его дурацкой вежливостью, которая всегда только раздражала Клодию, встал, чтобы поприветствовать ее.

— Садитесь. — Она постаралась, чтобы ее слова звучали как можно более грубо. — Что вы вечно вскакиваете!

Шон как ни в чем не бывало улыбнулся.

«Смотри, не вздумай показать ей, как она тебя достала», — одернул он себя и придержал полотняное кресло до тех пор, пока она не уселась и не вытянула ноги в ботинках к огню.

— Принеси-ка донне стакан, — приказал Шон слуге. — Ты знаешь, что она любит.

Слуга принес ей виски на серебряном подносе. Все было просто идеально. Хрустальный стакан с каплей дорогого «шиваса» — только-только, чтобы придать необходимый цвет воде «перье» — с должным количеством льда. Слуга был облачен в снежно-белую канзу, нижний край которой опускался гораздо ниже колен. Алая лента через плечо означала, что он старший из прислуживающих за столом слуг, а на голове красовалась алая феска. Два его помощника скромно стояли поодаль, на них тоже были белые одеяния, а головы также украшали алые фески. Все это слегка раздражало Клодию: их троих обслуживали двадцать человек. Все это было так по-сибаритски, так по-колониальному, так отдавало эксплуатацией. Ведь как-никак на дворе 1987 год и империи давно и след простыл — и все же виски был просто восхитителен.

— Вы, я полагаю, ждете, что я поблагодарю вас за спасение, — заметила она, сделав первый глоток.

— Вовсе нет, крошка. — Шон почти с самого начала заметил, насколько она ненавидит это обращение. — Более того, я даже не жду, что вы извинитесь за свою непроходимую глупость.