— Зачем мы стоим тут и смотрим?

— Чтобы окончательно исцелиться от дурмана, которым затуманили наш разум, — не медля ни мгновения. Ответил Леонардо. — Другие, кому мы посоветовали прийти, тоже тут и тоже для этого. Мы увидим их после… представления и по одному виду, по первым же словам поймём, кто из них выздоровел, а кому уже ничем не помочь.

— Разве такие найдутся? После того, как этот доминиканец прокричал, что человеку достаточно чтения лишь одной библии, охапки соломы вместо кровати и одной смены одежды. Остальное же — роскошь и излишества, которые смущают дух ревностного христианина и с которыми нужно бороться.

— Посмотри на… этих, — презрительно скривился Монтальбано. — Они как овцы, которых пастух ведёт то на луг с зелёной травой, то на водопой, то прямо на бойню.

Смотреть и впрямь было на что. На политые смолой и маслом дрова подручные Савонаролы бросали картины, гобелены, очередные книги, шитые серебром и золотом одежды, чучела зверей и птиц, а также многое другое, что в понятии беснующихся монахов подпадало под определение «богатство». И как только набралось достаточно «зримого воплощения растлевающей души добрых горожан роскоши», в эту груду полетели зажжённые факелы. А много ли надо для того, чтобы воспламенились политые тем же маслом поленья? Достаточно даже нескольких искр, не говоря уже о десятках факелов. И вот уже ревущее пламя алчно поглощало плоды трудов известных и не очень мастеров, слово рукописное и печатное, теша этим стремление мракобесов в рясах обрушить людей обратно, во тьму невежества и примитива.

Орущий сквозь рёв пламени Савонарола, проклинающий грехи человеческие, призывая не ослаблять «борьбу с таящимися в душе дьявольскими порывами». Беснующаяся толпа, среди которой не было ни одного человека в ярких, праздничных одеждах. Лишь грубая ткань, серо-чёрные тона, фанатичные лица, явно жаждущие того момента, когда вспыхнут иные костры, приправленные запахом горящей плоти тех, кого их кумир назовёт еретиками… Густой дым поднимался вверх, окутывая город, который словно замер от происходящего внутри его каменных стен.

Мало кто заметил, что как только разгорелось пламя, с площади улизнули десятка полтора человек. Скрылись незаметно, но уже менее чем через полчаса встретились, как и было договорено. Леонардо Монтальбано исполнил то, о чём говорил своему другу по университетским временам, перемолвившись несколькими фразами с каждым. С каждым из пришедших, но не со всеми, с кем хотел изначально.

— Сантуччи и Калатари не пришли, хотя их видели там, на площади, — процедил Гвидо Манзини, который до того, как потерять кисть левой руки, успел несколько лет повоевать в одной из флорентийских кондотт, а теперь являлся довольно богатым торговцем, имеющим неплохие связи с венецианцами и неаполитанцами. — Почему так случилось, Монтальбано?

— То, о чём мы говорили с Альгири — Сантуччи и Калатари не сумели выбраться из-под чар доминиканца, — печально вздохнул Леонардо. — Даже если они придут, мы не сможем им верить. Но должны улыбаться и показывать хорошее отношение.

— Не слишком ли?

— Нет, Гвидо! Неужели ты не понимаешь, что сперва горели книги, теперь «богатство», а скоро запылают те, кого Савонарола назначит еретиками?! Хотя отлучённый Святым Престолом еретик именно он. Более того, мне намекнули, что Александр VI намерен распустить орден святого Доминика, а самых главных доминиканцев объявить поддавшимися пагубной ереси Джироламо Савонаролы. А он опирается не только на слова, сказанные с высоты Святого Престола, но и на мечи своего сына, Чезаре Борджиа.