|
Я хотел привстать, толкнуть, окликнуть Зернова и не мог: что‑то сжимало мне горло, что‑то давило и прижимало меня к земле, как тогда в кабине снегохода, когда возвращалось сознание. Но тогда мне казалось, что кто‑то словно просматривает меня насквозь, наполняет меня целиком, сливаясь с каждой клеточкой тела. Сейчас, если пользоваться тем же образным кодом, кто‑то словно заглянул ко мне в мозг и отступил. Мутный сумрак тоже отступил, окутав меня фиолетовым коконом: я мог смотреть, хоть ничего и не видел; мог размышлять о том, что случилось, хотя и не понимал, что именно; мог двигаться и дышать, но только в пределах кокона. Малейшее вторжение в его фиолетовый сумрак действовало как удар электротока.
Как долго это продолжалось, не знаю, не смотрел на часы. Но кокон вдруг раздвинулся, и я увидел стены палатки и спящих товарищей все в той же тусклой, но уже не фиолетовой сумеречности. Что‑то подтолкнуло меня, заставив выбраться из мешка, схватить кинокамеру и выбежать наружу. Шел снег, небо затянуло клубящейся пеной кучевых облаков, и только где‑то в зените мелькнуло знакомое розовое пятно. Мелькнуло и скрылось. Но, может быть, мне все это только почудилось. Когда я вернулся, Толька, зевая во весь рот, сидел на санках, а Зернов медленно вылезал из своего мешка. Он мельком взглянул на меня, на кинокамеру и, по обыкновению, ничего не сказал. А Дьячук прокричал сквозь зевоту: – Какой странный сон я только что видел, товарищи! Будто сплю и не сплю. Спать хочется, а не засыпаю. Лежу в забытьи и ничего не вижу – ни палатки, ни вас. И словно навалилось на меня что‑то клейкое, густое и плотное, как желе. Ни теплое, ни холодное – неощутимое. И наполнило меня всего, а я словно растворился. Как в состоянии невесомости, то ли плыву, то ли повис. И не вижу себя, не ощущаю. Я есть, и меня нет. Смешно, правда? – Любопытно, – сказал Зернов и отвернулся. – А вы ничего не видели? – спросил я. – А вы? – Сейчас ничего, а в кабине, перед тем как очнулся, то же, что и Дьячук. Невесомость, неощутимость, ни сон, ни явь. – Загадочки, – процедил сквозь зубы Зернов. – Кого же вы привели, Анохин? Я обернулся. Откинув брезентовую дверь, в палатку, очевидно, вслед за мной протиснулся здоровенный парень в шапке с высоким искусственным мехом и нейлоновой куртке на таком же меху, стянутой «молнией». Он был высок, широкоплеч и небрит и казался жестоко напуганным. Что могло напугать этого атлета, даже трудно было представить. – Кто‑нибудь здесь говорит по‑английски? – спросил он, как‑то особенно жуя и растягивая слова. Ни у одного из моих учителей не было такого произношения. «Южанин, – подумал я. – Алабама или Теннесси». Лучше всех у нас говорил по‑английски Зернов. Он и ответил: – Кто вы и что вам угодно? – Дональд Мартин! – прокричал парень. – Летчик из Мак‑Мердо. У вас есть что‑нибудь выпить? Только покрепче. – Он провел ребром ладони по горлу. – Крайне необходимо… – Дайте ему спирту, Анохин, – сказал Зернов. Я налил стакан из канистры со спиртом и подал парню; при всей его небритости он был, вероятно, не старше меня. Выпил он залпом весь стакан, задохнулся, горло перехватило, глаза налились кровью. – Спасибо, сэр. – Он наконец отдышался и перестал дрожать. – У меня была вынужденная посадка, сэр. – Бросьте «сэра», – сказал Зернов, – я вам не начальник. Меня зовут Зернов. Зер‑нов, – повторил он по слогам. – Где вы сели? – Недалеко. Почти рядом. – Благополучно? – Нет горючего. |
