-  И как она себя чувствовала?

    -  Так, средне. Выглядела угнетённой, подавленной… и вместе с тем какой-то жизнерадостной. - Штепан хмыкнул. - Я знаю, это странно звучит, но другого слова подобрать не могу.

    -  Да, - сказал я. - Понимаю.

    Мы подошли к очагу. Я открыл краник бочонка, где мы держали запас очищенной от минералов и продезинфицированной воды, почистил зубы и умылся, а тем временем Штепан, жестом велев Желю не отвлекаться, сам позаботился о моём завтраке. Пока я ел жаркое из вчерашней дичи, барон сидел рядом и задумчиво поглаживал растянувшегося у его ног Леопольда. Было видно, что ему не терпится заговорить со мной о Сандре, однако он сдерживал себя, понимая, что я ещё не готов отвечать на его вопросы. Я попытался было завязать с ним какой-нибудь нейтральный разговор, но без особого успеха - все наши мысли занимало сегодняшнее ночное происшествие, и ни о чём другом мы думать не могли. В конце концов Штепан извинился и отошёл к картёжникам, а Леопольд, тонко чувствовавший все оттенки моего настроения, почёл за благо помалкивать, хоть и не собирался лишать меня своей блестящей компании.

    После завтрака я, желая как-то убить время до пробуждения Инны и Сандры, пошёл к ручью искупаться. Леопольд хотел увязаться за мной, но я отшил его очень простым и действенным способом - просто не взял на руки, когда пересекал границу основного купола, а самостоятельно пройти через неё он не мог. Кот несколько раз обиженно мяукнул мне вслед, затем, разочарованный, побежал обратно в лагерь.

    Когда я оказался на лужайке у ручья, на меня враз нахлынули воспоминания о часах, проведённых здесь с Сандрой. Мне совсем расхотелось купаться, я сел на траву недалеко от берега, закурил сигару и тоскливо засмотрелся вдаль. Помимо всего прочего, меня мучила мысль, что я, пусть и против своей воли, но всё же лишился права называть Инну своей единственной женщиной. Я всегда гордился тем, что кроме неё у меня никого не было, я не стыдился, что дожил до двадцати четырёх лет девственником, и был счастлив, что сберёг свою невинность для Инны. Я хотел прожить с этой чистотой всю жизнь, но продержался менее года. Я изменил Инне, изменил нашей любви, и самое страшное - я изменил себе!

    Мои попытки переложить всю вину на Сандру потерпели фиаско. Я прекрасно понимал, что она права: если бы в глубине души я не хотел её как женщину, то, даже считая её Инной, под тем или иным предлогом отказывался бы от близости с ней. Но я не отказывался. И не пытался отказываться. Всякий раз я набрасывался на неё, изнывая от страсти, мы пылко, неистово занимались любовью, и с ней мне было так же хорошо, как и с Инной… Я был далёк от того, чтобы сводить всю любовь к одному только сексу, но и не разделял мнение ханжей, преумалявших его значение. Приятность моих воспоминаний, тот трепет, который я испытывал, заново переживая те упоительные минуты, приводили меня в отчаяние. Правда, сейчас, при свете дня, ситуация не казалась мне такой безнадёжной, как ночью. Уже сам факт моих страданий внушал мне определённый оптимизм; было бы куда хуже, если бы я совсем не мучился угрызениями совести или мучился ими как бы между делом. К тому же я нисколько не покривил душой перед Инной, когда сказал ей, что моя любовь к Сандре, сколь бы сильной она ни была, не нуждается в физической близости. Мне было приятно заниматься с ней любовью, но это ещё не значило, что я сгорал от желания снова завалиться с ней в постель - или в траву. А вот если бы кто-то сказал мне, что я больше не смогу прикоснуться к Инне…

    Услышав за спиной шорох, я резко повернулся и увидел Сандру. Она шла ко мне с виноватой улыбкой на губах, а её взгляд был смущённым и растерянным. Проснувшись, она сменила юбку и блузку Инны на свою собственную одежду - коричневые брюки и рубашку навыпуск цвета хаки.