Первым проняло Антона.

– А ну ее, Вовк! – махнул он рукой, стараясь придать своему голосу бесшабашность, как у героя вестерна. – Давай, включай свою фару, а то камни под ноги лезут!

– Давай! – согласился тот. – Далеко еще?

Впереди, как из тридевятого, но не доброго царства глухо доносился редкий собачий лай с басовитыми подвываниями. Идти оставалось совсем недалеко.

* * *

Замело Тарасов. Замело за сутки так, что встал транспорт, и старушки в очередной раз стали поговаривать о близящемся конце света и втором пришествии. Хорошо еще, что произошло это под выходные и многие дела можно было отложить на потом, перенести на более благоприятное в погодном отношении время. Только крайняя необходимость могла погнать из дома в такую погоду. Даже псы жались по подворотням, подъездам и другим своим укромным углам.

Безлюдно на улице. Одна я из природного, видно, упрямства пробиралась, увязая в сугробах, по ставшей труднопроходимой улице, пряча лицо за широким воротником.

В самом деле, не менять же планы из-за какого-то снегопада, пусть даже сильного, первого и долгожданного. Даже то обстоятельство, что передвигаться приходится пешком, не смогло заставить меня позвонить Анохиной, извиниться и остаться дома. Хотя, если по правде, на улицу меня выгнало одиночество. Безрадостная перспектива на весь вечер остаться одной в четырех стенах, в той особенной, тоскливой тишине, которую не разрушить никакими теле– и радиоприемниками, не скрасить книгами и игровыми сражениями в личном компьютерном казино.

Стараясь не спешить, я пробиралась вперед под фонарями, любуясь снегопадом. Во всяком неудобстве надо стараться находить что-то если не приятное, то, во всяком случае, красивое, иначе останется только одно – раздражаться попусту.

Снежные хлопья, медленно кружась, плыли в неподвижном воздухе, и их было так много, что, казалось, они вплотную нанизаны на невидимые ниточки, перепутанные между собой, словно людские судьбы.

Если б не Анохина, сидеть бы мне в четырех стенах и любоваться всем этим великолепным безобразием с высоты шестого этажа через замерзшие и залепленные снегом окна.

Алла примчалась вчера днем, накануне снегопада, чудом застав меня дома, и едва не высадила бронированную дверь квартиры.

– Таня, я погибла! – сообщила она, когда я, возмущенная стуком и трезвоном, распахнула перед ней дверь, готовая взорваться хозяйским негодованием.

Впечатление погибшей она, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке и выбившемся из-за воротника шарфе, не производила. Ей больше подошел бы имидж победительницы в штурме автобуса в час пик. Алла взмахнула портфелем, отодвинула меня им в сторону, ввалилась в прихожую и, усевшись на краешек столика под зеркалом, продемонстрировала округлившиеся глаза за слегка запотевшими стеклами очков.

– По-гиб-ла! – повторила она, для убедительности кивая головой на каждом слоге.

Я ухватила ее за рукав и поволокла на кухню – воскрешать горячим чаем и сигаретами.

Алла размотала шарф, бросила его на стол, взяла фаянсовую кружку с чаем, поднесла ее ко рту и поперхнулась. Ее рука дрожала, и я вдруг поверила, что дело, очевидно, действительно нешуточное.

– Только что у меня сперли диктофон! – проговорила она между двумя глотками, поставила чашку и, подняв очки на лоб, сжала виски ладонями. – А в нем интервью с самим мэром. Ой, Танюха, пропала моя головушка!

Пришлось даже прикрикнуть на нее, чтобы добиться более толкового рассказа, и через пять минут я была в курсе случившегося.