|
Четвертый спутник, видимо, нечасто ездил в плацкартном вагоне. Он большей частью си-дел, положив ладони на колени, словно прикрывая заплаты на штанах. Рукава его черной сати-новой рубахи кончались где-то между локтями и кистями рук, а белые пуговки на вороте и на груди придавали ей вид детской, мальчиковой. Что-то смешное и трогательное бывает в этом соединении белых детских пуговичек на одежде с седыми висками, взглядом стариковских, измученных глаз. Когда прораб сказал привычным к команде голосом: – Папаша, пересядь от столика, я сейчас чай пить буду, – старик посолдатски вскочил и вышел в коридор. В его деревянном чемодане с облупившейся краской рядом с застиранным бельем лежала буханка крошащегося хлеба. Курил он махорку и, свернув папироску, шел дымить в тамбур, чтобы скверный дым не тревожил соседей. Иногда спутники угощали его колбаской, а прораб как-то преподнес ему крутое яичко и стопочку московской. Говорили ему «ты» даже те, кто был вдвое моложе его, а прораб все подшучивал, что «па-паша» выдаст себя в столице за холостого и женится на молодой. Как-то в купе зашел разговор о колхозах, и молодой экономист стал осуждать сельских ло-дырей. – Я теперь убедился своими глазами, соберутся возле правления и почесываются. Пока председатель и бригадиры погонят на работу, десятью потами обольются. А колхознички жалу-ются, что им на трудодень при Сталине вовсе не платили и что теперь еле-еле получают. Профсоюзный инспектор, задумчиво тасуя колоду карт, поддержал его: – За что ж им, друзьям, платить, если они поставок не выполняют. Их надо воспитывать, вот. – И он покачал в воздухе большим крестьянским, отвыкшим от работы белым кулаком. Прораб погладил себя по толстой груди с просаленными орденскими ленточками: – Мы на фронте с хлебом были, накормил нас русский народ. И никто его не воспитывал. – Вот правильно, – сказал экономист. – Все же главное в том, что мы русские люди. Шутка ли: русский человек! Инспектор, улыбаясь, подмигнул своему дорожному приятелю: то, что называется: русский – старший брат, первый среди равных! – Оттого и зло берет, – проговорил молодой экономист, – ведь русские же люди! Не нац-мены. Ко мне один разогнался: «Липовый лист пять лет ели, с сорок седьмого года на трудодень не получали». А работать не любят. Не хотят понять – теперь все от народа зависит. Он оглянулся на седого мужика, молча слушавшего разговор, и сказал: – Ты, папаша, не сердись. Не выполняете вы трудового долга, а государство к вам лицом повернулось. – Куда им, – сказал прораб. – Сознательности никакой, каждый день кушать хотят. Разговор этот ничем не кончился, как и большинство вагонных и невагонных разговоров. В купе заглянул, блестя золотыми зубами, майор авиации и с укором сказал молодым людям: – Что же это вы, товарищи? А работать кто будет? И они пошли к соседям доигрывать пульку. Но вот и прошла огромная дорога… Пассажи-ры убирают в чемоданы тапочки, выкладывают на столики куски зачерствелого хлеба, обглоданные до голубизны куриные кости, куски побледневшей, окутанной шкурками колбасы. Вот уже прошли хмурые проводницы, собиравшие мятые постельные принадлежности. Скоро рассыплется вагонный мир. Забудутся шутки, лица, и смех, и судьба, случайно рас-сказанная, и случайно высказанная боль. Все ближе огромный город, столица великого государства. И уж нет дорожных мыслей и тревог. Забыты беседы с соседкой в тамбуре, где перед глазами за мутными стеклами проносится великая русская равнина, а за спиной тяжело екает в резервуарах вода. Тает возникший на несколько дней тесный вагонный мир, равный законами всем иным, созданным людьми мирам, прямолинейно и криволинейно движущимся в пространстве и времени. |
