|
Он особо специализировался на партийцах фанатичного склада – резво сек их смертельной бритвой по глазам. Мало кто вернулся из двухсот – одни расстреляны, другие накрылись деревянбушлатом, погибли от дистрофии, расстреляны при лагерных чистках; вернувшиеся, душевно и физически искалеченные, кое-как дотягивают свое вольное существование. А для него 1937 год стал порой виктории. Он ведь был не шибко грамотным, востроглазым парнюгой, все вокруг оказались сильнее его и по образованности, и по героическому прошлому. Ни очка не причиталось ему с тех, кто затеял и совершил революцию. Но с какой-то фантастической легкостью от одного его прикосновения валились десятки людей, овеянных революционной славой. С тридцать седьмого года он и пошел круто вверх. В нем-то и оказалась благодать, драго-ценнейшая суть нови. Вот с ним уж, кажется, все ясно – на костях, на страшных муках, стало быть, этот депутат и член бюро. Но нет, нет, не следует спешить, надо разобраться, подумать, прежде чем произносить при-говор. Ибо не ведал и он, что творил. Старшие наставники именем партии однажды сказали ему: «Беда! Мы окружены врагами! Они прикидываются испытанными партийцами, подполь-щиками, участниками гражданской войны, но они враги народа, резиденты разведок, провокаторы…» Партия говорила ему: «Ты молод и чист, я верю тебе, парнишка, помоги мне, иначе погибну, помоги мне одолеть эту нечисть…» Партия кричала на него, топала на него сталинскими сапогами: "Если ты проявишь нере-шительность, то поставишь себя в один ряд с выродками, и я сотру тебя в порошок! Помни, су-кин сын, ту черную избу, в которой ты родился, а я веду тебя к свету; чти послушание, великий Сталин, отец твой, приказывает тебе: «Ату их». Нет, нет, он не сводил личных счетов… Он, сельский комсомолец, не верил в бога. Но в нем жила другая вера – вера в беспощадность карающей руки великого Сталина. В нем жило безоглядное послушание верующего. В нем жила благодатная робость перед могучей силой, ее гениальными вождями Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным. Он, солдатик вели-кого Сталина, поступал по велению его. Но, конечно, в нем жила и биологическая неприязнь, инстинктивная, подспудная гадли-вость к людям интеллигентного, фанатичного революционного поколения, на которых его на-травливали. Он выполнял свой долг, он не сводил счетов, но он писал доносы и из чувства самосохра-нения. Он зарабатывал капитал, более драгоценный, чем золото и земельные угодья, – доверие партии. Он знал, что в советской жизни доверие партии – это все: сила, почести, власть. И он верил, что его неправда служит высшей правде, он прозревал в доносе истину. Да можно ли винить его, когда и не такие головы не смогли разобраться – в чем же ложь, а в чем правда, когда и чистые сердца в бессилии недоумевали, что есть добро, а что есть зло. Он ведь верил, точнее – хотел верить, точнее – не мог не верить. Чем-то это темное дело было ему неприятно, но ведь долг! Да и чем-то нравилось страш-ное дело ему, пьянило, затягивало. «Помни, – говорили ему наставники, – нет у тебя ни отца, ни матери, ни братьев и сестер, есть у тебя лишь партия». И силилось странное, томящее чувство: в своем бездумье, в своем послушании он обретал не бессилие, а грозную мощь. А в недобрых, генеральских глазах его, в его властном, отрывистом голосе нет-нет да мелькали тени совсем иной, тайно жившей в нем натуры – ошарашенной, обалделой, вскормленной и вспоенной веками русского рабства, азиатского бесправия… Да-да, и здесь придется подумать. Ведь страшно казнить и страшного человека. Но вот новый товарищ – Иуда-четвертый. Он жилец коммунальных квартир, он мелко-средний служащий, он колхозный активист. Но кем бы он ни был, лицо его всегда одно: молод ли он, стар, безобразен, либо он статный и румяный русский богатырь – его тотчас можно узнать. |
