|
Но Иван Григорьевич помолчал и махнул рукой. И Пинегин вдруг понял: ничего Ванька не знает и знать не мог. Нервы, нервы… И надо же было именно сегодня послать машину на техосмотр. Как-то недавно он вспомнил об Иване и подумал, – вдруг кто-либо из родственников добьется его посмертной реабилитации. Перевод из мертвых душ в живые! И вот среди бела дня Иван, Ванечка. И тридцать лет отбыл, и в кармане, наверное, бумага: «За отсутствием состава преступления». Он снова посмотрел в глаза Ивану Григорьевичу и окончательно понял, что тот ничего не знал. Ему стало стыдно за свои сердечные перебои за холодный пот, ведь вот, вот, готов был за-нюнить, заголосить. И чувство уверенности, что Иван не плюнет ему в лицо, не спросит с него, наполнило Пи-негина светом. С какой-то не совсем ясной ему самому благодарностью он проговорил: – Слушай, Иван, по-простому, по-рабочему, мой батька ведь кузнецом был, – может быть, тебе деньги нужны? Уж, поверь, по-товарищески, от всей души. Иван Григорьевич без упрека, с живым и печальным любопытством посмотрел в глаза Пи-негину, и Пинегину на одну секунду, только на одну секунду, даже не на две, показалось: и ор-дена, и дачу, и власть, и силу, и красавицу жену, и удачных сыновей, изучающих ядро атома, – все, все можно отдать, лишь бы не чувствовать на себе этого взгляда. – Что ж, будь здоров, Пинегин, – сказал Иван Григорьевич и пошел в сторону вокзала. 7 Кто виноват, кто ответит… Надо подумать, не надо спешить с ответом. Вот они – фальшивые инженерские и литературные экспертизы, речи, разоблачающие вра-гов народа, вот они – задушевные разговоры и дружеские признания, переложенные в донесения и рапорты сексотов-стукачей, информаторов. Доносы предшествовали ордеру на арест, сопутствовали следствию, отражались в приго-воре. Эти мегатонны доносной лжи, казалось, определяли имена людей в списках раскулачен-ных, лишаемых голоса, паспорта, ссылаемых, расстреливаемых. На одном конце цепи два человека беседовали за столом и отхлебывали чай, затем при све-те лампы под уютным абажуром писалось интеллигентное признание либо на колхозном собра-нии по-простому говорил речь активист; а на другом конце цепи были безумные глаза, отбитые почки, расколотый пулей череп, цинготные мертвецы в лагерном бревенчато-земляном морге, отмороженные в тайге гнойные и гангренозные пальцы на ногах. Вначале было слово… Воистину так. Как быть с погубителями – доносчиками? Вот вернулся после двенадцатилетнего лагеря человек с трясущимися руками, с запавшими глазами мученика: Иуда-первый. И среди друзей его прошел шепоток – говорят, он в свое время плохо вел себя на допросах. Некоторые с ним перестали раскланиваться. Те, кто поумней, при встречах с ним вежливы, но в дом к себе не зовут. Те, что еще умней, шире, глубже, и в дом к себе зовут, но в душу не пускают, закрыли ее перед ним. Все они с дачами, со сберкнижками, с орденами, машинами. Конечно, он худой, а они тол-стые, но они действительно не вели себя плохо на допросах. Собственно, они и не могли подли-чать на допросах – их не допрашивали. Им повезло: их не арестовывали. В чем же действитель-ное, истинное, душевное превосходство этих толстых перед этим худым? Ведь и он мог быть толстым, и они могли быть худыми. Случай или закон определил их судьбу? Он был обыкновенным человеком. Он пил чай, ел яичницу, любил беседовать с друзьями о прочитанных книгах, ходил во МХАТ, иногда проявлял доброту. Был он, правда, очень впечатлителен, нервен, не было в нем самоуверенности. А на человека крепко нажали. На него не только кричали, его и били, и спать не давали, и пить не давали, а кормили селедочкой и стращали смертной казнью. И все же, что ни говори, он совершил страшное дело – оклеветал невинного. Правда, тот, оклеветанный, посажен не был, а он, которого принудили клеветать, отбыл безвинно 12 лет лагерной каторги, вернулся чуть жи-вым, сломленным, нищим, доходягой. |
