|
Прогресс требует жертв, а о неминуемом плакать нечего. Ты понял, к чему я? – Понял, – ответил Ваня, – но сады тут были и до нас, они теперь одичали. – Да, да, друг мой, – сказал отец, – когда лес рубят, щепки летят. И, кстати, черкесов не гнали отсюда, они сами ушли в Турцию. Они могли остаться и приобщиться к русской культуре. А в Турции они бедствовали и многие из них погибли… Прожитое вспоминалось ему, – ему снилась родная земля, слышались знакомые голоса, и дворовая собака с глазами, красными от старческих слез, поднималась к нему навстречу. Он просыпался под гул таежного океана, над которым катила зимняя вьюга. И вот теперь шли дни его вольной жизни, и он все ждал возвращения чего-то хорошего, молодого. В это утро он проснулся в поезде с чувством безысходного одиночества. Вчерашняя встре-ча с двоюродным братом наполнила его горечью, а Москва оглушила и подавила его. Громады высотных зданий, потоки машин, светофоры, толпы, идущие по тротуарам, все это было чужим, странным. Город казался ему огромным дрессированным механизмом, – то замиравшим по красному сигналу, то вновь двигающимся по зеленому… Россия много видела великого за тыся-чу лет своей истории. А за советские годы страна увидела и всемирные военные победы, и ог-ромные стройки, и новые города, и плотины, преграждающие течение Днепра и Волги, и ка-налы, соединяющие моря, и мощь тракторов, и небоскребы… Лишь одного не видела Россия за тысячу лет – свободы. Он поехал троллейбусом на московский Юго-Запад. Там, среди деревенской грязи, непро-сохших сельских прудов, выросли огромные восьми– и десятиэтажные корпуса. Деревенские избы, огородики, сараюшки доживали свой век, сжатые огромным наступлением камня и ас-фальта. В хаосе, среди рева пятитонок, угадывались будущие улицы новой Москвы. Иван Григорьевич бродил в возникающем городе, где не было еще мостовых и тротуаров, где люди добирались к своим домам по тропинкам, юлящим среди груд мусора. Повсюду на домах имелись одни и те же вывески: «Мясо» и «Парикмахерская». В сумерках вертикальные вывески «Мясо» горели красным огнем, вывески «Парикмахерская» светились пронзительной зеленью. Эти вывески, возникшие вместе с первыми жильцами, как бы раскрывали плотоядную суть человека. Мясо, мясо, мясо… Человек жрал мясо. Без мяса человек не мог. Здесь не было еще биб-лиотек, театров, кино, пошивочных, не было даже больниц, аптек, школ, но сразу, тотчас же, среди камня красным огнем светилось: мясо, мясо, мясо… И тут же изумруд парикмахерских вывесок. Человек ел мясо и обрастал шерстью. Ночью он пришел на вокзал и узнал, что в два часа отходит последний поезд на Ленинград, купил билет, взял вещи из камеры хранения. Он удивился чувству покоя, когда очутился в холодном, пустом вагоне. Поезд шел по московским предместьям, мелькали в окне темные осенние рощицы и поля-ны, и Ивану Григорьевичу стало легче оттого, что он ускользает из московской электрической, каменной и автомобильной громады и не слушает рассказа двоюродного брата о разумном ходе истории, расчистившей место для Николая Андреевича. На полированной скамейке, как на воде, блеснул блик фонаря проводницы. – Папаша, билет есть? – Есть, я предъявлял. Годами думал он о часе, когда, выйдя на свободу, встретится с двоюродным братом, един-ственным в мире человеком, знавшим его детство, его мать и отца. Но он не удивился покою и легкости в вагоне ночного поезда. Утром он проснулся с таким полным ощущением одиночества, какого, казалось ему, не может пережить дышащее земным воздухом существо. Он ехал в город, где прошли его студенческие годы, где жила его любовь. Когда много лет назад она перестала писать ему, он оплакивал ее, – он не сомневался, что только смерть могла прервать их переписку. |
