|
Иногда он представлял себе дом, стоявший над морем, ветви старой черешни над крышей, колодец… Он доводил свою память до мучительной остроты, и ему вспоминались блеск толстого листа магнолии, плоский камень посреди ручья. Он вспоминал тишину и прохладу комнат, обмазанных белой крейдой, рисунок скатерти. Он вспоминал, как читал, взобравшись с ногами на диван – клеенка, покрывавшая диван, приятно холодила в жаркие летние дни. Иногда он пытался вспомнить лицо матери, и сердце его томилось, и он хмурился, и на зажмуренных глазах выступали слезы, как бывало в детстве. когда пытаешься посмотреть на солнце. Горы он вспоминал подробно и легко, точно листал знакомую книгу, – она сама открыва-ется на нужной странице. Продравшись среди кустов ежевики и кривушек карагачей, скользя по каменистой желто-серой, потрескавшейся земле, он добирался до перевала и, оглянувшись на море, входил в про-хладную полутьму леса… Мощные дубы легко поднимали на своих толстых ветвях к самому небу холмы резной листвы, важная тишина стояла вокруг. В середине прошлого века прибрежные места были населены черкесами. Старичок грек, отец огородника Мефодия, мальчиком видел многолюдные черкесские ау-лы, сады. После завоевания побережья русскими черкесы ушли, и жизнь в прибрежных горах заглох-ла. Среди дубов кое-где росли сгорбившиеся, вернувшиеся в лес сливовые деревья, груши и че-решни, а персиков и абрикосов уже не было, – их короткий век прошел. В лесу лежали закопченные хмурые камни, остатки разрушенных очагов, а на заброшен-ных кладбищах темнели могильные плиты, на половину своего роста погруженные в землю. Все неживое – камни, железо – с годами всасывалось землей, растворялось в ней, а зеленая жизнь, наоборот, рвалась из земли. Томящей казалась мальчику тишина над холодными очагами. Как-то особенно мило, возвращаясь к дому, ощущал он запах кухонного дыма, лай собак, кудах-танье кур. Однажды он подошел к матери, сидевшей с книжкой у стола, и обнял ее, прижался головой к ее коленям. – Ты нездорон? – спросила она. – Нет, я здоров, я так рад, – бормотал он, целуя платье матери, ее руки, и расплакался. Он не мог объяснить маме свое чувство, – ему казалось, в лесном сумраке кто-то жалуется, ищет исчезнувших людей, заглядывает за деревья, прислушивается к голосам черкесских пасту-хов, плачу младенцев, потягивает носом – не пахнет ли дымком, горячими лепешками… И почему-то не только радостно, но и стыдно было ему ощущать прелесть родного дома, вернувшись из леса… Из его объяснений, казалось ему, мать ничего но поняла, она проговорила: – Глупый ты мой, как тебе будет трудно жить с таким чувствительным, ранимым серд-цем… За ужином отец переглянулся с матерью, сказал: – Ваня, ты, вероятно, знаешь, что раньше наше Сочи называлось Пост Даховский, а посел-ки в горах именовались – Первая Рота, Вторая Рота… – Знаю, – сказал он и капризно засопел. – Это стоянки русских войск, они шли не только с ружьями, но и с топорами, лопатами, прорубали дорогу сквозь заросли, где жили дикие, жестокие горцы. Отец почесал себе бороду и добавил; – Прости за высокопарность – прорубали дорогу для России, вот и мы здесь поселились… Я вот способствовал устройству школ, а, скажем, Яков Яковлевич насаждал виноградники, сады, а другие строили тут больницы, прокладывали шоссе. Прогресс требует жертв, а о неминуемом плакать нечего. Ты понял, к чему я? – Понял, – ответил Ваня, – но сады тут были и до нас, они теперь одичали. – Да, да, друг мой, – сказал отец, – когда лес рубят, щепки летят. И, кстати, черкесов не гнали отсюда, они сами ушли в Турцию. Они могли остаться и приобщиться к русской культуре. А в Турции они бедствовали и многие из них погибли… Прожитое вспоминалось ему, – ему снилась родная земля, слышались знакомые голоса, и дворовая собака с глазами, красными от старческих слез, поднималась к нему навстречу. |
