|
За границей ему казалось немыслимым, невозможным говорить с холеными иностранцами о своих сомнениях, делиться с ними горечью пережитого. Иностранцам он говорил не о тревогах своих, а лишь о главном и бесспорном, об истори-ческих достижениях Советского государства. Он защищал от них себя, свою родину. Мог ли он предполагать, что подобное чувство вызовет у него Иван? Почему? Отчего? Но именно так оно было. Ему теперь казалось, что Иван пришел, чтобы перечеркнуть его жизнь. Вот Иван унизит его, заговорит с ним снисходительно, надменно. И ему страстно захотелось втолковать, объяснить Ивану, что все изменилось и стало по-новому, что все старые оценки перечеркнуты и Иван повержен, разбит, что горькая судьба его не есть случайность. Да, да, седой неудачливый студент… Что за плечами его, что ждет его впереди? И, должно быть, именно потому, что так страстно, упорно захотелось Николаю Андреевичу сказать все это Ивану, он сказал прямо противоположное. – Удивительно, как это хорошо. В главном, Ваня, мы с тобой равны. И я хочу сказать те-бе, – если у тебя появляется ощущение потерянных десятилетии, пропавшей жизни, теперь, ко-гда ты встретишься с людьми, прожившими эти годы не в труде дровосека и землекопа а писав-ших книги и прочее, – гони это ощущение! В главном, Ванечка, ты равен тем кто двигал науку, успел в жизни и труде. И он почувствовал, как задрожал от волнения его голос и сладко защемило сердце. Он увидел смущение Ивана, увидел, как вновь затуманились слезами волнения глаза жены. Ведь он любил Ивана, любил, всю жизнь любил его. Мария Павловна никогда, казалось, так полно не ощущала душевную силу мужа, как в эти минуты, когда он хотел ободрить несчастного Ивана. Она-то ведь знала, кто победитель и кто побежденный. Действительно странно, но даже в тот час, когда зисовская машина повезла Николая на Внуковский аэродром для полета в Индию где он должен был представить премьеру Неру деле-гацию советских ученых, она не испытывала с такой глубиной своего жизненного торжества. Здесь оно было совсем особым – соединенным со слезами о погибшем сыне с жалостью, с любо-вью к седому человеку в грубой обуви. – Ваня, – сказала она, – я ведь для вас приготовила целый гардероб, ведь вы с Колей одного роста. Разговор о старых костюмах Мария Павловна затеяла не совсем вовремя, и Николай Анд-реевич сказал: – Господи, да нужно ли говорить о таких пустяках. Конечно, Ваня, от всей души. – Тут дело не в душе, – сказал Иван Григорьевич, – ты ведь раза в три обширнее меня. Марию Павловну кольнул внимательный и как будто бы немного участливый взгляд Ива-на. Видимо, то, что муж держался с особой скромностью, мешало Ване отделаться от старого снисходительного отношения к Николаю Андреевичу. Иван Григорьевич выпил водки, и на лице его проступил темно-коричневый румянец. Он спросил о старых знакомых. Большинство его прежних друзей не встречались Николаю Андреевичу в течение десяти-летий, многих уже не было в живых. Все, что связывало, – общие волнения, дела – ушло; разо-шлись дороги, отлетели сожаления и печаль, связанные с теми, кто ушел без права переписки и без возврата. Вспоминать о них Николаю Андреевичу не хотелось, как не хочется приближаться к одинокому засохшему стволу, вокруг которого одна лишь пыльная мертвая земля. Ему хотелось говорить о тех, которых Иван Григорьевич не знал, – с ними были связаны события его жизни. Рассказывая о них, он как бы приступал к главному: рассказу о себе. Да, именно в эти минуты надо избавиться от интеллигентского червячка, от ощущения ви-новности, незаконности того чудесного, что произошло с ним. Не каяться захотелось ему, а ут-верждать. И он стал рассказывать о людях, добродушно презиравших его, не понимавших и не це-нивших его, – о людях, которым он сегодня готов всей душой помочь. |
