|
Кстати, я уже в бане побывал, зверья не занесу. Николай Андреевич, утирая слезы, стал смеяться. – Седой, в морщинах, и тот же, тот же, наш Ваня. И он сделал в воздухе округлый жест, а затем проткнул этот воображаемый круг пальцем. – Невыносимый, прямой, как оглобля, и вместе с тем, черт тебя знает, добрый. Мария Павловна посмотрела на Николая Андреевича – она утром доказывала мужу, что Ивану Григорьевичу лучше помыться в бане, в ванне никогда так не помоешься, да и после мы-тья Ивана ванну не отмоешь ни кислотой, ни щелоком. В пустом разговоре была не только пустота, – улыбки, взгляды, движения рук, покашлива-ние, все это помогало раскрывать, объяснять, понимать наново. Николаю Андреевичу очень хотелось рассказать о себе, хотелось больше, чем вспоминать детство и перечислять умерших родных, больше, чем расспрашивать Ивана. Но так как он был воспитан, то есть умел делать и говорить не то, что хотелось, он сказал: – Надо бы нам поехать куда-нибудь на дачу, где нет телефонов, и слушать тебя неделю, месяц, два. Иван Григорьевич представил себе, как, сидя в дачном кресле и попивая винцо, он стал бы рассказывать о людях, ушедших в вечную тьму. Судьба многих из них казалась так пронзитель-но печальна, и даже самое нежное, самое тихое и доброе слово о них было бы как прикосновение шершавой, тупой руки к обнажившемуся растерзанному сердцу. Нельзя было касаться их. И, качая головой, он сказал: – Да, да, да – сказки тысячи и одной полярной ночи. Он был взволнован. Где же он, Коля: тот ли, в потертой сатиновой рубахе, с английской книжкой под мышкой, веселый, остроумный и услужливый, или этот – с большими мягкими щеками, с восковой лысиной? Всю жизнь был Иван сильным. Всегда к нему обращались с просьбой объяснить, успоко-ить. Иногда даже обитатели уголовной лагерной «Индии» просили его слова. Однажды ему уда-лось приостановить поножовщину между ворами и «суками». Его уважали разные люди – и ин-женеры-вредители, и оборванный старик кавалергард, и деникинский подполковник – мастер лучковой пилы, и минский врач-гинеколог, обвиненный в еврейском буржуазном национализме, и крымский татарин, роптавший, что его народ с берегов теплого моря изгнан в тайгу, и колхозник, смыливший в колхозе мешок картошки, с расчетом не вернуться после отбытия срока в колхоз, получить по лагерной справке шестимесячный городской паспорт. Но в этот день ему хотелось, чтобы чьи-то добрые руки сняли с его плеч тяжесть. И он знал, что была одна лишь сила, перед которой и чудно и хорошо ощутить себя малым и сла-бым, – сила матери. Но давно не было у него матери, и некому было снять с него тяжесть. Николай Андреевич испытывал странное чувство, совершенно невольно возникшее. В ожидании Ивана он с умилением думал о том, что будет с ним до конца искренен, как ни с кем в жизни. Ему хотелось исповедаться перед Иваном во всех страданиях совести, со смирением рассказать о горькой и подлой слабости своей. Пусть Ваня судит его, если может, поймет, если может – простит, а не поймет, не простит, что ж, бог с ним. Он волновался, слезы застилали глаза, когда он повторял про себя некрасов-ские строки: Сын пред отцом преклонился, Ноги омыл старику… Ему хотелось сказать двоюродному брату: «Ваня, Ванечка, дико, странно, но я завидую те-бе, завидую тому, что в страшном лагере ты не должен был подписывать подлых писем, не голо-совал за смертную казнь невинным, не выступал с подлыми речами…» И вдруг, неожиданно возникло совершенно противоположное чувство, едва увидел он Ивана. Человек в ватнике, в солдатских ботинках, с лицом, изъеденным морозами и барачной махорочной духотой, показался ему чужим, недобрым, враждебным. Такое чувство возникало у него во время заграничных поездок. За границей ему казалось немыслимым, невозможным говорить с холеными иностранцами о своих сомнениях, делиться с ними горечью пережитого. |
