|
Студентом Иван так же странно соединял в себе деликатность, доброту, застенчивость с безжалостной резкостью, заставлявшей даже близких людей таить на него обиду. Возможно, эти особенности характера и привели к тому, что не оправдал Иван надежд, – жизнь его сломалась, а уж он сам доломал ее до конца. В двадцатые годы многие способные молодые люди не смогли учиться из-за своего соци-ального происхождения, – детей дворян, царских военных, священников, фабрикантов и торгов-цев не принимали в вузы. Ивана приняли в университет, – он происходил из трудовой интеллигентной семьи. Легко прошел он жестокую университетскую чистку по классовому признаку. И случись Ивану сейчас начать жизнь, нынешние трудности, связанные с пятым пунктом анкеты, с национальностью, никак бы не коснулись его. Но начни свою жизнь Иван теперь, он, вероятно, бы снова пошел путем неудач. Значит, дело было не во внешних обстоятельствах. Неудачная, горькая судьба Ивана зави-села от Ивана. В университете он в кружке но изучению философии вел жестокие споры с преподавате-лем диамата. Споры продолжались, пока кружок не прикрыли. Тогда Иван выступил в аудитории против диктатуры – объявил, что свобода есть благо, равное жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно ударам топора, обрубающим пальцы, уши, а уничтожение свободы равносильно убийству. После этой речи его исключили из университета и выслали на три года в Семипалатинскую область. С тех пор прошло около 30 лет, и за эти десятилетия Иван, пожалуй, не больше года был на свободе. В последний раз Николай Андреевич видел его в 1936 году, незадолго до нового ареста, после которого он уже без перерывов провел 19 лет в лагерях. Долго помнили его товарищи детства и студенческих лет, говорили: «Быть бы Ивану те-перь академиком», «Да, был он все же особый человек, но, конечно, не повезло ему». А некото-рые говорили: «Все же он сумасшедший». Аня Замковская, любовь Ивана, помнила о нем, пожалуй дольше других. Но время сделало свое дело, и Аня, теперь уж болезненная, седеющая Анна Владимировна, нe спрашивала при встречах об Иване. Из сознания людей, из их горячих и холодных сердец он ушел, существовал скрытно, все трудней появлялся в памяти знавших его. А время работало не торопясь, добросовестно, – человек сперва выписался из жизни, пере-кочевал в память к людям, потом и в памяти потерял прописку, ушел в подсознание и теперь возникал редко, как ванька-встанька, пугал неожиданностью своего внезапного, секундного по-явления. А время все работало да работало свою на редкость простую земляную работу, и Иван уж занес ногу, чтобы перебраться из темного погребка подсознания своих друзей на постоянное жительство в небытие, в вечное забвение. Но пришло повое, послесталинское время, и судьба судила Ивану шагнуть вновь в ту са-мую жизнь, которая уж утратила и мысль о нем, и зрительный его образ. 4 Он пришел лишь к вечеру. В этой встрече смешались и досада о перестоявшемся богатом обеде, и тревога, и воскли-цания о седой голове, морщинах, о прожитой жизни. И увлажнились глаза Николая Андреевича – так в глинистых сухих оврагах вдруг зашумит послегрозовая вода, и заплакала Мария Павлов-на, вновь хороня сына. Не сходны были с миром паркетных полов, книжных шкафов, картин, люстр – темное морщинистое лицо, ватник, неловко ступавшие солдатские ботинки человека из лагерного цар-ства. Подавляя волнение, глядя затуманенными слезами глазами на двоюродного брата, Иван Григорьевич сказал: – Николай, прежде всего вот что: у меня к тебе не будет никаких просьб – ни о прописке, ни о деньгах и обо всем прочем. Кстати, я уже в бане побывал, зверья не занесу. Николай Андреевич, утирая слезы, стал смеяться. – Седой, в морщинах, и тот же, тот же, наш Ваня. |
