|
Деревня, изнывающая под чугунной тяжестью сталинской руки, вздохнула с облегчением. Линование охватило многомиллионное население лагерей. …Колонны заключенных в глубоком мраке шли на работу. Рев океана заглушал лай слу-жебных собак. И вдруг словно свет полярного сияния замерцал по рядам: Сталин умер! Десятки тысяч законвоированных шепотом передавали друг другу: «Подох… подох…» и этот шепот ты-сяч и тысяч загудел, как ветер. Черная ночь стояла над полярной землей. Но лед на Ледовитом океане был взломан, и океан ревел. Немало было ученых людей и рабочих людей, соединивших при этом известии горе и же-лание плясать от счастья. Смятение пришло в тот миг, когда радио передало бюллетень о здоровье Сталина: «Дыха-ние Чейн-Стокса… моча… пульс… кровяное давление…» Обожествленный владыка вдруг об-наружил свою старческую немощную плоть. Сталин умер! В этой смерти был элемент свободной внезапности, бесконечно чуждой при-роде сталинского государства. Эта внезапность заставила содрогнуться государство, как содрогнулось оно после внезап-ности, обрушившейся на него 22 июня 1941 года. Миллионы людей хотели видеть усопшего. В день похорон Сталина не только Москва, но и области, районы устремились к Дому союзов. Очередь периферийных грузовиков вытянулась на многие километры. Затор движения достиг Серпухова, затем паралич сковал шоссе между Серпуховом и Ту-лой. Миллионные пешие толпы шли к центру Москвы. Потоки людей, подобно черным хруст-ким рекам, сталкивались, расплющивались о камень, корежили, кромсали машины, срывали с петель чугунные ворота. В этот день погибли тысячи. День коронации царя на Ходынке померк по сравнению с днем смерти земного русского бога – рябого сына сапожника из городка Гори. Казалось, люди шли на гибель в состоянии очарованности, в христианской, буддийской, мистической обреченности. Словно бы Сталин – великий чабан – добирал недобранных овечек, посмертно выбрасывал элемент случайности из своего грозного генерального плана. Собравшись на заседание, соратники Сталина читали чудовищные сводки московской ми-лиции, моргов и переглядывались. Их растерянность была связана с новым для них чувством – отсутствием ужаса перед неминуемым гневом великого Сталина. Хозяин был мертв. Пятого апреля Николай Андреевич разбудил, утром жену, отчаянно крикнул: – Маша! Врачи не виноваты! Маша, их пытали! Государство признало свою страшную вину – признало, что к заключенным врачам приме-нялись недозволенные методы на допросах. После первых минут счастья, светлой душевной легкости Николай Андреевич неожиданно ощутил какое-то незнакомое, впервые в жизни пришедшее мутное, томящее чувство. Это было новое, странное и особое чувство вины за свою душевную слабость, за свое вы-ступление на митинге, за свою подпись под коллективным письмом, клеймящим врачей извер-гов, за свою готовность согласиться с заведомой неправдой, за то, что это согласие рождалось в нем добровольно, искренне, из глубины души. Правильно ли он жил? Действительно, как все вокруг считают, был он честен? В душе все силилось, росло покаянное, томящее чувство. В тот час, как божественно непогрешимое государство покаялось в своем преступлении, Николай Андреевич почувствовал его смертную земную плоть, – у государства, как и у Сталина, были сердечные перебои, белок в моче. Божественность, непогрешимость бессмертного государства, оказывается, не только по-давляли человека, они и защищали его, утешали его немощь, оправдывали ничтожество; госу-дарство перекладывало на свои железные плечи весь груз ответственности, освобождало людей от химеры совести. И Николай Андреевич почувствовал себя словно бы раздетым, словно бы тысячи чужих глаз смотрели на его голое тело. И самое неприятное, что и он стоял в толпе, смотрел на себя голого, вместе со всеми раз-глядывал свои по-бабьи свисающие цицьки, мятый, раздавшийся от большой еды живот, жирные ливерные складки на боках. |
