Особенно радовались москвичи: у них-то у большинства дома сохранились.

Виктория принесла газету, где черным по белому было написано: «Многие иногородние здесь неизбежно осядут, и им необходимо в этом помочь».

— Какая же это помощь, если мы не хотим? — рассердилась Маша. — Лучше бы отправили поскорей!

— Ну, и неблагодарные же вы, москвичи! — сказала Виктория и в тот день не говорила с Машей.

Наконец пришло облегчение: можно ехать. Ждите только своей очереди и срока.

— Нет, я везучая, — говорила Катя, прибирая комнату и двигаясь легко, словно танцуя. — Как родилась ты у меня, так все везет и везет! Все, что хочу, получается. Парторг эвакуированной группы даже смеялся: «Раз тебя увезли, то и обратно доставят, не беспокойся». Такая удача! А в Москве сколько их будет!

Теперь все чаще напоминал о себе затонувший город Китеж. Звенел неумолчный звон, с шумом расступались волны, из них выступали золотые купола. Маша не раз видела это во сне. И впервые за три года написала:

Здравствуй, Андрей!

И остановилась. Что писать? О чем писать? Ведь они, в сущности, едва знакомы. Увидит подпись и удивится: «Какая Маша?» И про карточку не вспомнит.

Три раза переписывала она письмо. Оно казалось ей и слишком откровенным, и совсем неискренним; и унизительным для нее, и очень холодным; и полным значения, и совершенно пустым. Да еще в каждом слове сомневалась: грамотно ли?

И, наконец, написала:

Не знаю, помнишь ли ты меня, хотя я всегда попадалась тебе на глаза. Но я тебя помню. Мы столько пережили, что я думаю, каждый имеет право сказать про свое чувство. Вот и все.

Наконец он наступил, этот день. Снежковых провожали Виктория с матерью и Юра Теплых. Мать Виктории в сторонке прощалась с Катей.

Виктория гладила Машу по плечу, снимала пушинки. В шерстяном сером платке и коротком старом пальтишке она была похожа на тех деревенских девочек, которые стояли на полустанках с брусникой и квашеной капустой, ожидая пассажиров. Словно теперь, с отъездом москвичей, покинуло ее оживление: не для кого рядиться, говорить об артистах, показывать их фотографии. Но Маше она теперь нравилась больше.

Юра Теплых стоял насупившись. Вот она, война: находишь друзей и теряешь их. Всего семь минут осталось. Вот уже в окне кто-то делает знаки Маше, чтобы поторопилась.

Град Китеж подернулся туманом. А большой реальный город, в котором она прожила более трех лет, встал перед ней в последний раз, уже далекий, но совсем не чужой. Она зачахла бы, оставшись здесь. Но теперь ей было жаль этих улиц, этих домов.

«Прощай, Свердловск!» — думала она.

Синеющий за вокзальной оградой на возвышении, он притягивал ее к себе. Ей казалось, она различает знакомые места. Вот трубы Уралмаша, где работал тот любитель музыки. Жив ли он? Как это она не попросила написать ей?

Быстро бежит время. Сколько новых людей повстречалось! Одни — на все три года, другие — на несколько дней, третьи — всего лишь на час, на полчаса, как тот, преданный музыке, чудесный, должно быть, человек, с которым она виделась так мало и чью фамилию даже не успела узнать.

Вот дорога в школу, и улица Декабристов, по которой она ходила в столовую, мысленно уча музыкальные уроки. А слева госпиталь номер два, тот самый.

— Ну, счастливо вам доехать, — сказала мать Виктории, такая же высокая и длиннолицая, как и ее дочь.

— Половину дороги ты будешь думать о нас, то есть о нашем городе, — сказала Виктория, — а там уж — о Москве.

— Нет, — сказал Юра, — все время о Москве…

— Ей-богу, Машка, это несправедливо!

Проводница крикнула: «Отъезжающие, на места!» Маша обняла Вику и Юру и стала подниматься по высоким ступенькам.