Вика подбежала к окну и крикнула что-то. Окна были закрыты. Поезд тяжело тронулся.

Теперь Маша прильнула к стеклу и не отрываясь смотрела на платформу. Вика и Юра побежали вперед, чтобы увидеть Машу еще раз. Пока они были рядом, она почему-то думала не о них, а о городе, в котором они все жили. Но теперь она раскаивалась, что так мало говорила с ними, ничего не сказала на прощание, кроме обычных неловких слов. А они-то все время смотрели на нее и даже не сердились, что она рассматривает поверх их голов далекие здания.

Поезд прибавил ходу. Мелькнуло узкое лицо Виктории и ее платочек, которым она махала в воздухе. Катя спросила:

— Машенька, ты не помнишь, куда я дела варежки?

В вагоне уже устраивались, за окнами темнело.

Юра был прав. Лишь какие-нибудь полчаса пассажиры вспоминали о недавнем прошлом. А потом заговорили о будущем. Женщины утирали слезы. Представляли себе свой приезд, трудности…

— Воды, говорят, нет, — сказала одна из женщин, — отопление не действует, а у мужа характер строгий.

— Дома всегда лучше, — с убеждением сказала Катя.

Маша не принимала участия в разговоре, но опережала всех, летела вперед. И не было ни одной ее мысли, которая не участвовала бы в полете.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Так одевает бури тень

Едва рождающийся день.

Глава первая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Был неопределенный час между днем и вечером. Перрон волновался, глухо стонал. Женщина плакала на груди у военного, а на лице его было смущение и озабоченность. Он неуверенно приговаривал что-то; женщина продолжала рыдать, не поднимая головы.

Верочка Шарикова провела Снежковых сквозь толпу на площадь. Маша сразу узнала купол церкви, начало их улицы.

Ах, нет, это не Китеж! Его хранили сомкнувшиеся волны. А Москва сотрясалась от бомбежек, изнемогала от голода, оборонялась изо всех сил.

— Еще раз поздравляю, Верочка, с сыном.

— Ему уже скоро три, — заулыбалась Верочка. — Родился не под Новый год, а через два дня. Но мы будем праздновать тридцать первого, как Машенька.

Внезапно улыбка сошла с ее лица, лобик наморщился.

— Катерина Александровна, большое огорчение. Но это временно. К вам в комнату вселили одно семейство. Двоих с ребенком.

— Как?

— Управдом сказал, что они переедут. Я это вам говорю, чтобы дома не испугались.

Маша слышала это сообщение краем уха. Она была слишком поглощена возвращением и переменой, происшедшей вокруг. Это наша улица? И новый дом? Но это же казарма! Штукатурка на фасаде облупилась, окна заколочены фанерой, и дом выкрашен почему-то в два цвета. А флигель стоит. Еще чернее, чем был.

Но непонятнее всего комната. Там чужие люди, чужой запах, ничего похожего на прежнее. Нет портрета Горького, цветов на окне. И мебель чужая: огромный стол, нелепый старый буфет с вырезанными на нем какими-то грушами; на столе неубранные бутылки…

Что же это? Мужчина в углу бьет молотком по колодке, маленькая девочка играет на полу с тряпичной куклой. А женщина в Платочке, низко спущенном на лоб, сладко улыбаясь, протягивает руку лопаточкой.

— Приехали? Давно ждем. — И поджимает губы. — Раздевайтеся. Что ж теперь делать? Нам комнату обещали. А покуда в тесноте, да не в обиде.

— Фрося! Подь сюда, — позвал мужчина с молотком.

— Подождешь! Вот здесь будет ваш уголочек. Во-о-н тута! Можно и занавесочку повесить.

— Да это ж треть комнаты! — воскликнула Катя. — И то меньше. И темно будет, если перегородить!

— Что ж сделаешь, коли одно окно? И нам-то негоже в темноте жить!

— Но почему вы здесь распоряжаетесь, не понимаю!

— Мой муж инвали-и-д! — заголосила Фрося.