Нейрохирург «размылась», отказалась от предложенного Аленой чая и ускакала по своим делам. А та залила кипятком пакетик ромашки, устало плюхнулась в кресло, с наслаждением вытянула ноги на журнальном столике и сделала первый, самый вкусный глоток. Но тут дверь с грохотом распахнулась, и перед ее изумленным взором предстал возбужденный Викентий Палыч.

— Силантьева! Ты чего тут расселась, как у себя дома?! Сидит, иху мать, ноги кверху! Нашла, тоже мне, время! Немедленно беги в операционную к Черемушкину! У нас тяжелый случай…

«А то мы тяжелых случаев не видали, — раздраженно подумала Алена, собирая себя из кресла. — Тяжелее уж, кажется, и не бывает».

Оказалось, бывает…

То, что она увидела в операционной, полтора часа тому назад являлось бульдозеристом Прутиковым Аркадием Петровичем и продолжало бы им оставаться, если бы «железный конь» бульдозериста не врезался на полном скаку в бетонную стену складского помещения по причине его, то бишь Прутикова Аркадия Петровича, полной невменяемости.

Удар, к счастью, пришелся по касательной, но был такой сокрушительной силы, что целой осталась только сама черепная коробка. Сорванный скальп разодрало на мелкие кусочки, брови, веки, нос, губы и уши были оторваны — сняты, как скальп, вместе с кожей и мышцами, обе челюсти сломаны, а яма рта забита кровавым месивом зубов и костей.

Пока Черемушкин возился с переломанными конечностями, Алена с операционной сестрой Ниной сшивали на столе из кусочков скальп бульдозериста, потом надели ему на голову, как шапочку, и пришили, залатав все, что еще можно было залатать.

Злосчастная жертва «зеленого змия», бульдозерист Прутиков был в сознании, но столь мертвецки пьян, что как бы и в беспамятстве или под глубоким наркозом, так что обошлись без новокаина. Интересно, что трезвый человек в подобной ситуации наверняка не собрал бы костей, а этот собрал, хоть и поломанные, и даже что-то мычит запитой по самые оторванные уши утробой, уж не песню ли? Вот уж поистине пьяного Бог бережет! Хотя на самом-то деле не Бог, а черт. Больно нужны они Богу, бессмысленные, зловонные, омерзительные уроды, от которых столько зла на земле, столько горя и слез.

— До утра в реанимацию, а утром в челюстно-лицевую хирургию! — отрывисто приказал Черемушкин, когда все было кончено.

— Есть, товарищ командующий! — щелкнула каблуками Алена, вскидывая ладонь к виску.

— Ладно, иди уж отдыхай, — усмехнулся хирург. — Устала, белая как мел.

Она вышла из операционной и увидела маявшуюся у окна Фаину.

— Ну наконец-то! — заспешила к ней та. — Я уж не чаяла дождаться.

— А что случилось?

— Из сада тебе звонили. Велели прийти.

— Анька? Сашенька? — Ноги стали ватные, а в животе мгновенно образовалась сосущая пустота, и Алена судорожно прижала к нему руки.

— Ничего не знаю. Раиса разговаривала, она ж не спросит. А как тебя из операционной вытащить? Вот стояла, ждала. Ты беги, — говорила она уже на ходу, едва поспевая за летящей по длинному больничному коридору Аленой. — Да не волнуйся раньше времени. Если б что плохое, они бы сразу сказали. А так, мало ли…

Но та не слушала, охваченная ужасом, лихорадочно переодевалась, путаясь в рукавах, пуговицах, кнопках.

— Жалко, нет ни одной машины, — сокрушалась Фаина. — И Палыч куда-то уехал, и Черемушкин сегодня безлошадный. Может, выйти с тобой, поймать?

— Не надо, здесь же рядом, быстрее добегу. Спасибо, Фаина Михайловна!

— Ты хоть позвони потом, расскажи, что стряслось! — крикнула та вслед.