|
Извне же, вместо предвидимой им враждебности, не поступило никакого отклика. Его не беспокоили, его не одобряли, – на него не обращали внимания. События вскрыли пустоту между двумя властями. Раненый закон, видя, что один из его органов необъяснимым образом поражен, собирался в тишине с мыслями, дожидаясь, пока тот восстановится. Эта свобода многих пьянила. Она проникала сквозь стены. Но была при этом слишком огромной, неуловимой. Все, что решал Буккс, исполнялось, он подписывал тексты, и те обретали силу закона. Он собирал нескольких людей в одной комнате и говорил им: с сегодняшнего дня вы представляете Комитет в такой-то функции, и эти люди выполняли эти функции и становились представителями Комитета. Активность была бешеная. Из-за постоянной нехватки всего и вся результаты оставались несоизмеримыми с этой активностью, но тем не менее делалось очень многое, куда больше, чем могли надеяться принимавшие в этом участие. Каждый тем самым мог порадоваться; и, так как от одной службы к другой, нагло отметая любые оправдания, по подготовленным им путям дух неправильности распространялся на все более и более широкие зоны, не было видно, как эта фальшивая власть, наделенная живостью и тяжестью ртути и вышедшая с самых низов, из развороченных домов и уличной пустыни, может не занять повсюду место закона и не подорвать его престиж.
И тем не менее, как говорили, Буккс все чаще и чаще запирался в центральном штабе у себя в кабинете и, неразговорчивый или разъяренный, никак не мог справиться с приступами апатии, когда его одолевала кровь. Целый вечер он поносил своего основного оппонента по Комитету – некоего Ленца; тот, фигура первого ряда, какое-то время возглавлял официальную оппозицию в государственных структурах, но в один прекрасный день принял свою роль слишком близко к сердцу и отправился в изгнание; это был человек лет пятидесяти, небольшого роста, щуплый и хилый. Функционеры очень его уважали. Буккс прозвал его Колоссом Родосским. Колосс Родосский – никто не заслуживал это прозвище больше самого Буккса с его глиняным величием, и если он весь вечер с разъяренным видом повторял это как оскорбление, то, возможно, потому, что в действительности рассматривал как гигантскую статую самого себя – как статую, мельчайший шаг которой должен был потрясти мир, но которая, увидев, что ее грозный поход вершится, не встречая препятствий, в результате спрашивает себя, не осталась ли она простой глыбой земли, аморфной и инертной. Он, конечно же, был слишком серьезен, чтобы обмануться легкостью своих завоеваний. Успехи поражали. Вокруг него все ими упивались. Кто мог предположить настолько внезапный паралич закона? Собирались бороться против чего-то грандиозного, против чудища, чьи бесчисленные щупальца протянулись повсюду и дозволяли только определенные поползновения; но с самых первых часов зверь отступился: он словно устал, словно обиделся; его оскорбили, и эта обида могла иметь непредвиденные последствия. Тем же вечером Буккс объявил: «Когда я вижу ваш энтузиазм оттого, что план реализуется, что решения выполняются, я думаю о погребенном у себя в бункере военачальнике, который продолжает отдавать приказы по телефону: если все идет слишком хорошо, если все его приказы в точности исполняются, он начнет подозревать, что провода перерезаны, что его никто не слышит, а ему кажется, что все идет как надо, потому что он больше понятия не имеет о том, что происходит. Нам все удается, потому что мы заперты в комнате и отдаем приказания этим часам на стене. Так что наш успех просто выражает тот факт, что мы все еще пребываем в своей норе, все еще совершенно бессильны». Влияние Буккса уже дав-но дало трещину: ему приписывали слабости, обусловленные его воспитанностью, слишком явную готовность пойти навстречу властям и договориться с ними по ряду спорных вопросов. Соратники полагали недопустимыми любые переговоры с официальными органами. Но в его намерения, вероятно, входило проверить, учитываются ли его решения на государственных советах, с уважением ли к ним относятся, или хотя бы производят ли они там впечатление. |
