— Даже тогда... в самом начале?

— Сейчас куда сильнее. Та любовь была словно найденная. Шел — нашел, только и всего. А сейчас — совсем другое. Потерял. Искал. Нашел с трудом. С немалым. Нашел — как будто я сам ее сделал, сам родил, сам выпестовал. Совсем другое, понимаешь? И вот она-то мне поможет, уверен — поможет перевернуть все. Потому что — это я недавно понял — надо сосредоточить самое сильное свое чувство, которое может вместить весь твой дух,— вот тогда возникнет рычаг, которым вполне можно...

— А точка опоры, Митя?

— Это — ты.

— Я не могу,— сказала она едва слышно.— Пока еще — нет. Пойми... Не может все воспрянуть так сразу. Я буду любить тебя, Митя, наверное, даже сильнее, чем раньше, но для этого понадобится время.

— Понимаю, Ната. Я заслужил...

— Подожди, я не закончила. Боюсь, что без точки опоры ничего у тебя не получится. В одиночку тебе не сделать. Начинать должны самое малое двое.

— Я буду ждать,— сказал Зернов.— Сколько понадобится.

— Так что,— она запнулась,— от завтрашнего собрания ничто тебя не оградит.

— Да,— невесело согласился он.— Это так.

К подъезду издательства множество людей подошло почти одновременно и раньше обычного — потому что в тот раз собрание кончилось позже, чем заканчивался обычно рабочий день, и люди сразу же стали расходиться, спеша по домам. Зернов помнил эти минуты. Ему казалось, что он помнил их прекрасно. Не забывал. После того как собрание тогда закончилось, он старался вести себя так, будто ничего не случилось. Улыбался, раскланивался, прощаясь со всеми знакомыми с таким видом, словно целый день только и ожидал того мига, когда сможет улыбнуться именно этому человеку,— однако так он улыбался каждому. И ему казалось тогда, что люди, с которыми он прощался, смотрели на него с большим, чем раньше, уважением, как если бы они вдруг поняли, что Зернов — не таков, как они все, но смелее, принципиальнее и, быть может, дальновиднее. Вот как это ему представлялось. И вот подошло время, и он оказался в потоке тех же событий, струившихся к своим истокам.

И началось с того, чего он ну никак не помнил, совершенно забыл — потому, наверное, что был тогда, уходя, взволнован куда более, чем сам предполагал. Потому что первым, с кем он сейчас поздоровался, оказался человек вовсе не присутствовавший тогда на собрании: его отвергнутый Автор.

Кажется, что-то подобное все же было тогда: Автор то ли проходил по улице мимо, то ли дожидался кого-то у издательства, и Зернов перекинулся с ним несколькими ничего не значившими словами. А забыл об этом, надо полагать, потому, что Автор никакого отношения к собранию не имел, для Зернова же в те минуты все не имевшее отношения к только что завершившемуся собранию просто не существовало. Тем не менее, сейчас встреча повторилась, и что-то надо было сказать, потому что и тогда что-то было сказано. И Зернов сказал вдруг то, чего совершенно не хотел, и что выговорилось как бы само собой, потому что Зернову нужен был слушатель.

— Вот вы меня поймете,— сказал Зернов без предисловия, вместо приветствия,— И согласитесь со мною. Это не жизнь. Нельзя так.

— А как раньше — можно?

— Тоже нельзя. Но тогда мы могли выбирать. Сейчас — не можем.

— Что же вы предлагаете?

— Попытаться вернуться к нормальному течению времени. И там...

— Мне давно ясно, что другого пути нет,— сказал Автор, ничуть не удивившись.— Странно только, что до сих пор никто не сделал этого.

— Наверное,— сказал Зернов,— ни у кого не было достаточно сильного чувства для этого.