– И вспоминал бы обо мне с одним только чувством – с облегчением, что ты от меня избавился навсегда. Не спорь. Так что, Федя, прости, но женщины остро воспринимают такие вещи.

– Я был уверен, что тебе абсолютно все равно, чем я занимаюсь, – произнес Федор.

– И ты не ошибся, – подтвердила его слова Татьяна. – Почти.

– Так что ж ты не хочешь разводиться?

Татьяна хмыкнула:

– Успокойся, Федя, разведемся, как только все закончится. Освободишься из тюрьмы, и тут же пойдем в загс, никуда не сворачивая. В ту же секунду, клянусь тебе.

– Таня…

– Успокойся, женишься еще на хорошей женщине, и родит она тебе. Все образуется.

– А ты?

– А для меня, в сущности, что изменится? Разве что придется готовить тупыми ножами – и все.

– Кстати, пойду поточу, – оживился Федор, плечи которого во время этого тяжелого разговора опускались ниже и ниже.

– Давай.

Он вышел в кухню и достал тяжелый серый брусок. За много лет использования в нем образовалась глубокая ложбинка, и Федор долго на нее смотрел, будто это имело какой-нибудь смысл, потом очнулся, достал из буфета ножи и взялся за дело. После двух месяцев неподвижности даже такая легкая работа была приятна. Он быстро водил лезвием по точильному камню, насвистывая, чтобы заглушить противный скрежещущий звук, и пытался вспомнить, откуда взялся этот брусок: он ли его купил, или Татьяна принесла в приданое, или он просто перекочевал к ним от ее родителей. Так или иначе, за двадцать лет он его почти полностью сточил, еще немного – и разломится на две части. Надо по краям работать, что ли…

Закончив, Федор снова постучал к жене:

– Таня, ножи острые, так что смотри, будешь готовить, не порежься.

– Спасибо, – донеслось до него.

– И насчет развода… Если не завтра, то никогда.

Ноябрь

В тесной кухоньке хрущевки четыре человека с трудом умещаются за столом, но семейный ужин – это святое. Анатолий с удовольствием принял из рук жены тарелку с жареной картошкой и двумя круглыми котлетами и хищно взглянул в центр стола, тесно заставленного мисочками с закусками. Доска с хлебом уже не помещалась, мостилась на подоконнике. Тесно, тесно, но в комнатах тоже не поешь, там мебель и ковры.

Ну да ничего, скоро все изменится, подойдет очередь на квартиру, и в этот раз без обмана, никто не перебежит, не уведет из-под носа вожделенную жилплощадь. Анатолий вздохнул и подцепил соленый огурчик.

Дочка сосредоточенно трясла над своей тарелкой высокую и узкую бутылку кетчупа, и Анатолию стало интересно, что у нее получится, ведь бутылка была почти пустая.

– Главное, резко остановить, – улыбнулась жена, – остальное доделает инерция.

– Так? – дочка энергично махнула рукой, и на тарелку шлепнулась кирпично-красная субстанция.

– Великолепно.

Засмеявшись, жена села на свое место, от тесноты располагавшееся немножко на углу. Очень давно, когда они даже не встречались, а Анатолий просто был влюблен, Лиза свято верила в ужасную примету, что сидеть на углу – семь лет без взаимности, а теперь ничего не поделаешь. Он сам слишком крупный мужчина, у дочки вся жизнь впереди, ей важнее, а мама – это мама.

– Как огурчики?

– Умереть не встать!

Для убедительности Анатолий показал большой палец.

– А что ты картошку не ешь, Лиза? – вдруг спросила мама.

– Спасибо, Анна Сергеевна, не хочется.

– Все фигуру бережешь?

– Просто не хочется.