Но тут его взгляд остановился на женщине.

Лужа крови, густой и темной, в которой она лежала, почти пропитала ее одежду до розового цвета. Так много? Он был поражен.

Женщина валялась, как тряпичная кукла. Чудовищно, совершенно мертвая, мертвее не представить. А ведь она была абсолютно ни при чем, случайно попалась под руку, но мокла в луже собственной крови, отчего Тревитта кольнула смутная ассоциация с менструацией. Женщина лежала лицом в кровавом море, на боку, и одна ноздря находилась ниже уровня жидкости. Глаза, к счастью, оказались закрыты. Рана на горле уже перестала кровоточить и была чистой. Рот был приоткрыт так, что виднелись зубы и язык. Платье задралось до талии, обнажая бугристые от целлюлита бедра и покрытые густой растительностью голени и лодыжки. Тревитт, все еще сжимая в руке свою «беретту», смотрел на эту картину, как завороженный.

– Матерь Божья, – по-испански проговорил толстяк, – вы слышали, как она вопила? Она бы мертвого подняла.

Кто-то уже успел его развязать, он потирал ободранные запястья. Лицо опухло от побоев.

– Да уж, голосок у нее был дай боже, – хихикнул он вдруг. – Старая Мадонна не умолкала до самого конца. Старая образина. Матерь Божья. Господи.

Он снова залился смехом.

– Эх, мистер, как же это вы не застрелили тех двух ублюдков? Теперь хлопот не оберешься. Не думаю, чтобы вы с вашей игрушкой наделали много вреда. Один, конечно, будет теперь маяться животом, но они вернутся обратно. Если уж у вас есть преимущество в таком деле, всегда нужно им пользоваться. Это нелегко, но приходится быть сильным, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.

Тревитта вырвало недавно съеденной куриной тортильей и ромом – прямо на себя, на свой желтый кримпленовый костюм, на мокасины с кисточками, на «беретту». Он упал на колени, сломленный и беспомощный перед лицом такого предательства со стороны собственного желудка, а тошнота все не унималась, его все рвало и рвало.

– Эй, что это с ним? – удивился Рамирес.

– Не знаю, patron, – пожал плечами Роберто. – Может, живот прихватило.

– Ну и безобразие же вы тут устроили, мистер. Запашок тут будет стоять – не приведи господи.

– О боже, – простонал Тревитт.

Неужели никто его не утешит? Нет. Он снял пиджак и утер лицо и руки относительно чистым участком рукава, потом отбросил его в угол.

– Лучше убраться отсюда, patron, – сказал Роберто.

– Кто вообще такой этот психованный американец?

– Да просто появился откуда-то однажды вечером. Вопросы задавал. Дружка у него убили. В вашем заведении. Оно теперь перешло к Оскару. Он меня уволил. Всех поувольнял, кто при вас работал. Большим человеком стал.

– Вот увидишь, в один прекрасный день он у меня окажется под забором.

– Нельзя ли заткнуться? – в праведном негодовании рявкнул Тревитт по-английски. – Просто заткнуться?

Рамирес взглянул на дрожащего американца, потом на Мигеля.

– Что это за парнишка? – поинтересовался он.

– Какой-то сопляк, таскается за американцем.

– Надо уносить ноги, – подал голос Мигель.

– По крайней мере, голова на плечах у него есть, – заметил Рамирес. – Ты на машине, Роберто?

– Да, patron. Мы приехали с гринго. Как вы себе чувствуете?

– Эти гады превратили мое лицо в лепешку. И грудь горит. Хотя Мадонне пришлось хуже. Господи, – обратился он к трупу, – старая образина, ты спасла мне жизнь.

Он снова обернулся к Роберто.

– В жизни своей не видел такой уродины.