— Послушайте, Сирил, я не сентиментален. Я не подписывался под этой современной белибердой о священной неприкосновенности человеческой жизни. Древние правильнее подходили к этому вопросу. Человеческая жизнь считалась ими священной только в том случае, если она представляла ценность для общества. А если обществу того требовалось, то даже такая жизнь скорее могла быть принесена в жертву, чем сохранена. Они не ходили вокруг да около, а тут же без лишних рассуждений отбирали ее. Так что. даже если наши современные гуманисты и могут найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального совратителя, я не могу. Есть отдельные мужчины, да и женщины тоже (таких немного, согласен, но они есть), кого следовало бы на законных основаниях убивать на месте, и Скотт-Дейвис был одним из них. Я не собираюсь опускаться до банального лицемерия и делать вид. что хоть каплю сожалею о том, что оборвалась жизнь, не только не представлявшая ни малейшей ценности для общего дела, но и положительно опасная для него. Поэтому. Сирил, если уж вам хочется услышать это от меня — да, безусловно, я в восторге от того, что Скотт-Дейвис мертв!

— Помилуйте, Джон, — сказал я полушутя, потому что он выглядел так угнетающе серьезно, — вот уж не думал. что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Должно быть, вы замаскировавшийся социалист.

Он немного расслабился.

— Само собой. Я закоренелый консерватор, а это означает, что я больший практик социализма, чем все теоретики, вместе взятые. Допили свой портвейн? Тогда давайте перейдем в другую комнату.

Однако в то время как Джон успел пройти через холл в гостиную, мне не суждено было добраться до благословенного убежища. В холле нетерпеливо топтался де Равель, и, как только мы показались из гостиной, он тут же направился к нам.

— Пинкертон, могу я пригласить вас на пару слов?

— Разумеется, — ответил я, не скрывал удивления. — А что случилось?

— Давайте выйдем в сад на минутку.

Увидев, что Джон задержался в дверях гостиной, я кивнул ему, чтобы он не ждал меня и шел дальше. Мне совершенно не понравился безапелляционный тон де Равеля, но лучше было все-таки выслушать, что он собирался сказать. Я последовал за ним.

Был ясный вечер, еще не совсем стемнело, и я без труда видел де Равеля, быстрым шагом идущего впереди меня по садовой дорожке. Все в нем выдавало страшное возбуждение. Я не мог представить, что же он хотел мне сообщить.

Он поджидал меня в проходе между кустами напротив дома, и, должен сказать, вся эта ситуация живо напомнила мне другой вечер — казалось, такой далекий, хотя на самом деле прошло всего сорок восемь часов, — когда точно так же меня ждал здесь Эрик Скотт-Дейвис.

Де Равель не стал тратить время на прелюдии и сразу перешел к делу.

— Слушайте-ка, Пинкертон, — сказал он низким, неприятным голосом, а его маленькие черные усики буквально задрожали от злости. — Слушайте, какого черт вы суете свой нос в мои дела и нагло отбираете мою работу?

— Дорогой мой де Равель, — только и мог возразить я, ошеломленный его напором, — я не имею не малейшего понятия, о чем идет речь.

— Я вам не "дорогой де Равель", — почти рычал он. — Не прикидывайтесь, будто не понимаете, что я имею в виду. После того как моя жена сочла возможным выставить себя на посмешище сегодня утром, я думаю, мне не требуется ничего объяснять, и так все ясно.

Я пытался было изобразить возмущенный протест, по он резко прервал меня. Его лицо было искажено от ярости, и в этот момент он был просто дикарем, и никем другим. Внешний лоск самообладания, воспитания и цивилизованных манер слетел с него и уступил место бешеным эмоциям, которым он позволил полностью завладеть собой.