Жюль Верн. Вторжение моря
Глава I ОАЗИС ГАБЕС
— Так что же ты знаешь, Сохар? — Знаю только то, что слышал в порту… — Там говорили о корабле, на котором увезут Хаджара? — Да. В Тунис, где будет суд. — И ему вынесут приговор? — Конечно. — Аллах не допустит этого. Нет! Аллах ни за что не допустит… — Тс-с… — перебил мать Сохар, внезапно насторожившись. Ему послышался шорох шагов по песку. Он подполз к выходу из заброшенной гробницы — марабута. Солнце еще не село, но край его уже касался песчаных дюн, окаймляющих с этой стороны побережье Малого Сирта. В начале марта здесь, на тридцать четвертом градусе северной широты ночь наступает быстро. Светило не склоняется постепенно к горизонту, а прямо-таки падает, словно сраженное законом всемирного тяготения. Сохар, переступив раскаленный палящими лучами солнца порог, окинул взглядом пустынную равнину. На севере, примерно в полутора километрах, зеленели кроны деревьев какого-то оазиса. Южнее гробницы тянулась бесконечная желтоватая полоса песчаного берега с оставшимися после прилива белыми пятнами морской пены. На западе цепочка дюн четко вырисовывалась на фоне закатного неба. Далеко на востоке простирался морской залив Габес, воды которого омывают берега Туниса и Триполитании. С наступлением сумерек легкий бриз принес дыхание свежести. Сколько ни вслушивался Сохар, ни малейшего шума не долетало до его ушей. Вдруг показалось: кто-то приближался к сложенному из белого камня марабуту. Но вскоре мужчина признал, что ошибся. Никого не было видно ни в стороне дюн, ни в направлении побережья. Никаких следов на песке, кроме их собственных у входа в гробницу. Не прошло и минуты, как Сохар вышел из укрытия, а Джамма уже появилась на пороге, встревоженная тем, что он не возвращается. Сын, заворачивая за угол каменного куба, успокаивающе махнул рукой. Джамме, африканке из племени туарегов, уже перевалило за шестьдесят. Высокая, крепкого сложения, она держалась очень прямо, говорила и действовала всегда решительно. Трудно сказать, чего было больше во взгляде синих глаз — затаенного пыла или гордости. Лицо матери казалось желтоватым: лоб и щеки подкрашены охрой. Одета она была в просторный темный хаик из шерсти, в изобилии поставляемой местным племенам хаммамами, пасущими свои стада близ шоттов южного Туниса, или, как их здесь называют, себха. Голову женщины прикрывал капюшон; выбивавшиеся из-под него пряди волос кое-где тронула седина. Джамма неподвижно стояла на пороге, пока сын не вернулся. Он не заметил вокруг ничего подозрительного, тишину нарушала только жалобная песенка бу-хабиби, джеридского воробья; несколько пар этих птичек порхали вокруг дюн. Сохар и Джамма вернулись в марабут, чтобы дождаться темноты, под покровом которой они смогут возвратиться в Габес никем не замеченными. Мать и сын продолжали негромко переговариваться. — Корабль уже покинул Гулетт? — Да, матушка, сегодня утром обогнул мыс Бон. Это крейсер под названием «Шанзи». — И он придет этой ночью? — Да, ночью… Если только не задержится в Сфаксе. Но скорее всего экипаж сразу бросит якорь в Габесе, чтобы принять на борт твоего сына… моего брата. — О, Хаджар! Хаджар! — простонала мать и, дрожа от сдерживаемой ярости и невыносимой муки, разрывавшей ее сердце, воскликнула: — Сын! Мой сын! Неверные убьют его, и я никогда больше не увижу… Кто же тогда поведет туарегов на священную битву? Нет! Нет! Аллах не допустит! И, словно эта вспышка отняла у нее последние силы, Джамма упала на колени и умолкла. Сохар снова вышел на порог и застыл, прислонившись к дверному косяку, словно каменное изваяние, которым порой украшают вход в святилище. |
