Подписав бумагу, Швейк обратился к строгому папу:

— Ещё что-нибудь подписать? Или мне притти утром?

— Утром вас отвезут в уголовный суд, — был ответ.

— А в котором часу, вашескородие, чтобы, боже упаси, как-нибудь не проспать?

— Вон! — раздался во второй раз рёв по ту сторону стола, перед которым стоял Швейк.

Возвращаясь в свою новую, огороженную железной решёткой, квартиру, Швейк сказал сопровождавшему его караульному.

— У вас тут всё идёт без сучка, без задоринки.

Как только за Швейком затворили дверь, товарищи по заключению засыпали его вопросами, на которые Швейк просто ответил:

— Я сейчас сознался, что, может быть, это я убил эрцгерцога Фердинанда.

Все шесть человек в ужасе разом спрятались под завшивевшие одеяла.

Только босниец сказал:

— Здо́рово!

Укладываясь на койку, Швейк заметил:

— Глупо, что у нас нет будильника.

Утром его все же разбудили и без будильника и ровно в шесть часов Швейка уже отвозили в тюремной карете в областной уголовный суд.

— Поздняя птичка глазки протрёт, а ранняя ж песню поёт, — сказал своим спутникам Швейк, когда тюремная карета выезжала за ворота полицейского управления,

Швейк перед судебными врачами

Чистые, уютные комнатки областного уголовного суда произвели на Швейка самое благоприятное впечатление.

Когда привели Швейка, судья, по врождённой ему любезности, попросил Швейка сесть и сказал ему:

— Так вы, значит, тот самый пан Швейк?

— Я думаю, что им и должен быть, — ответил Швейк, — так как и мой батюшка был Швейк, и маменька — пани Швейк. Я не могу позорить их тем, что буду отрекаться от своей фамилии.

Любезная улыбка скользнула по лицу судебного следователя.

— Хороших вещей вы тут натворили! Много вы греха взяли на душу.

— У меня всегда на душе много грехов, — сказал Швейк, улыбаясь ещё любезнее судебного следователя. — У меня, может быть, ещё больше на душе грехов, чем у вас, вашескородие.

— Это видно по протоколу, который вы подписали, — не менее любезным тоном сказал судебный следователь. — Не оказывали ли на вас давления в полиции?

— Что вы, вашескородие, наоборот. Я сам их спрашивал, должен ли его подписывать, и когда мне сказали, чтоб я подписал, я и послушался. Стал бы я разве драться с ними из-за моей подписи? Пользы бы себе я этим не принёс. Порядок должен быть.

— Вы чувствуете себя, пан Швейк, вполне здоровым?

— Совершенно здоровым. To-есть, собственно говоря, — нет, вашескородие пан следователь, страдаю ревматизмом, натираюсь оподельдоком.

Старик опять любезно улыбнулся.

— Не послать ли вас на освидетельствование к судебным врачам? Как вы думаете?

— Я думаю, мне не так уж плохо, чтобы господа врачи понапрасну теряли на меня время. Меня уж свидетельствовал один доктор в полицейском управлении, нет ли у меня триппера.

— Знаете что, пан Швейк, мы всё-таки рискнём обратиться к судебным врачам. Составим небольшую комиссию, прикажем вас посадить в предварительное заключение, а вы тем временем как следует отдохнёте. Ещё один вопрос. Вы, будто бы, согласно протоколу, заявляли и распространяли слухи о том, что скоро разразится война.

— Разразится, вашескородие, в самое ближайшее время.

— Не страдаете ли вы падучей?

— Простите, нет. Один раз только на Карловой площади я чуть было не упал, когда меня задел автомобиль. Но это было уже давно.

На этом допрос закончился.