Что до стихов, то они у Вяземского 70-х были уже далеко не так разнообразны в жанровом отношении, как десятилетие назад. Он продолжал вспоминать ушедших друзей («Поминки» — о Жуковском и Виельгорском, «Памяти М.П. Погодина»), обращался к знакомым дамам («Графине Александре Андреевне Олсуфьевой», «Еще одно последнее сказанье» — А.Д. Баратынской, «Современная легенда» — экс-императрице Франции Евгении, с которой князь познакомился на отдыхе в Фридрихсхафене), сочинял пейзажные стихи («Лес», «Осень 1874 года (Гомбург. Октябрь)») и эпиграммы. Но тема «загадочной сказки», сопровождавшая его неотступно еще со времен памятной остафьевской холеры, теперь властно выступила на первый план. Разными словами и разными размерами Вяземский говорил об одном и том же; жизнь не удалась; родился он и рано и поздно, талант вроде бы не зарыт в землю, но и не пущен в ход; ум по-прежнему бодр, но нет уже воли к жизни; старое давно известно, а новому не бывать… И вдруг на этом скорбном фоне — неожиданное признание: «Еще люблю подчас жизнь старую свою / С ее ущербами и грустным поворотом»; или почти прежняя, хорошо знакомая злая ирония над самим собой, над своими страхами и недугами: «Худо, худо, Петр Андреич / В vor der Hoehe было вам…» Именно этим стихам Вяземского, переполненным болью, горечью и разочарованием, суждено было стать самыми искренними и трогательными за всю его поэтическую карьеру. «Лукавый рок его обчел,.»., «Игрок задорный, рок насмешливый и злобный…», «Нет, нет, я не хочу, и вовсе мне не льстит…», «Привычка», «В воспоминаниях ищу я вдохновенья…», «Бессознательность», «Куда девались вы с своим закатом ясным…», «Жизнь наша в старости — изношенный халат…» — сочиненные во время бессонных ночей в компании с хлоралом, на дорожках осеннего гомбургского парка, они стали золотым фондом поэта. Эти стихи наиболее близки современным читателям — небольшие по объему, умышленно небрежные, но трогательные и естественные. «Тяжелый, влачащийся по земле» стих Вяземского здесь приобретает прозрачность, иногда его даже можно назвать изящным. Во всяком случае, стоило князю заговорить о себе — и из его поэзии мгновенно ушел рассудочный холод, сковывавший большую часть его поздней лирики.

Пожалуй, самым сильным достижением Вяземского этих лет стал цикл «Хандра с проблесками», написанный во время очередного обострения бессонниц. Рядом с жалобами «страдающей тени» («Пью по ночам хлорал запоем…», «И жизнь, и жизни все явленья…», «Чувств одичалых и суровых…», «Я — прозябаемого царства…») и раздраженной «Загадкой» в нем — несколько «проблесков»: безыскусно-задумчивое «Уж падают желтые листья…» (вариация на тему карамзинской «Осени» 1789 года), проникнутое смирением «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…», светлое «Жизнь коротка: но в ней не все же скоротечно…» и великолепный «Цветок», аллюзия на одноименные стихи Жуковского и Пушкина.

Все это писалось Вяземским не для печати. В 60-х его имя еще довольно часто появлялось на страницах российской прессы, но с наступлением нового десятилетия новые публикации князя на родине можно было уже пересчитать по пальцам. Охотно печатал Вяземского разве что его внучатый племянник князь В.П. Мещерский, издатель газеты «Гражданин». Последняя большая подборка поэта (20 стихотворений) появилась 9 апреля 1874 года в альманахе «Складчина», изданном в пользу голодающих Самарской губернии, — там «Крымские фотографии» Вяземского соседствовали с произведениями Достоевского, Некрасова, Гончарова и Майкова.