Собственно, где-то с этого момента в пьесе начинают происходить действительно странные вещи, и в словах появляется некая неуловимая зыбкость и вкрадчивая двойственность. До этого все – либо буквально, либо метафорически – называлось своими именами. Но после того как герцог отдает роковой приказ, манера повествования резко меняется. Пожалуй, точнее всего ее можно определить как своего рода ритуальное умолчание. Зрителю дается понять, что о некоторых известных обстоятельствах не будет говориться вслух; некоторые события не будут показаны на сцене, хотя, учитывая избыточные подробности предыдущих актов, трудно представить, что могли произойти еще более ужасные события. Герцог информировать нас либо не хочет, либо не может. Бешено крича на Витторио, он достаточно ясно указывает, кто не должен преследовать Никколо; свою собственную охрану он прямо называет сбродом, подонками, шутами, трусами. Но кто же тогда отправится в погоню? Витторио это знает, как знают и все придворные лакеи, слоняющиеся в конюшне Сквамулья и обменивающиеся Многозначительными Взглядами. За всем этим скрыта какая-то грандиозная шутка. Публика того времени это понимала. Анжело знает, но умалчивает. Он едва не проговаривается, но так и не проливает свет на загадку.

Действие возвращается в стан Дженнаро. Прибывает разведчик из Сквамулья и сообщает, что Никколо уже в пути. Общее ликование, во время которого Дженнаро, не столько разговаривающий, сколько ораторствующий, умоляет всех не забывать, что Никколо по-прежнему выступает под эгидой «Торн и Таксис». Веселье прекращается. И вновь, как во дворце Анжело, начинает веять странным холодом. На сцене все прекрасно осведомлены о возможных последствиях (и режиссура это четко подчеркивает). Дженнаро, еще более загадочный, чем Анжело, возносит молитву Господу и Святому Нарцису с просьбой защитить Никколо, и войско выступает в поход. Дженнаро спрашивает помощника, где они находятся; выясняется, что примерно в лиге от того озера, где в последний раз видели Потерянный Патруль Фаджио перед его таинственным исчезновением.

Тем временем во дворце Анжело хитросплетения Эрколе выплывают наружу. Витторио и полдюжины других придворных наседают на него и обвиняют в убийстве Доменико. Парадом проходят свидетели, и после быстрой пародии на суд Эрколе просто забивают до смерти – весьма свежее решение.

В следующей сцене мы в последний раз видим Никколо. Он решает сделать привал на берегу озера, где, как он помнит, пропал отряд рыцарей из Фаджио. Сидя под деревом, он вскрывает письмо Анжело и узнает наконец о перевороте и смерти Паскуале. Никколо становится ясно, что он едет навстречу воцарению, любви всего герцогства и осуществлению своих самых заветных мечтаний. Скорчившись под деревом, он читает отрывки из письма вслух и саркастически комментирует очевидное нагромождение лжи, призванной успокоить Дженнаро, пока Анжело будет собирать войско в Сквамулья, чтобы напасть на Фаджио. За сценой раздается разбойничий клич. Никколо вскакивает на ноги, вперяет взгляд в один из проходов полукруглого зала и застывает, опершись на эфес меча. Он трясется, теряет дар речи и заикаясь произносит, наверное, самую короткую реплику, написанную белым стихом: «Т-т-т-т-т…» Словно выходя из тяжкого дремотного оцепенения и прилагая неимоверные усилия на каждом шагу, он начинает отступать. Повисает жуткая тишина, и внезапно на сцену с грацией балетных танцоров выпрыгивают три женоподобные, длиннорукие и длинноногие фигуры в черном обтягивающем трико, на головах у них черные чулки, на руках – перчатки; они резко останавливаются и пристально наблюдают за Никколо.