– А-а...

 Молчание затянулось. Раймонд прокашлялся. Я ждал.

 – Так вот, сэр. Я.., э-э.., как насчет будущего?

 – Мне очень жаль, – сказал я, отчасти даже искренне. – Я благодарен вам за победы, которые вы одерживали. Я пришлю вам премию за Энерджайза. Но в будущем на нем будет ездить жокей, который работает с его новым тренером.

 Раймонд ругаться не стал. Он только тяжело вздохнул.

 – На самом деле, сэр, я вас понимаю... Это было почти равносильно признанию. Ответить я ничего не успел – он повесил трубку.

 * * *

 Во вторник одна из моих лошадей должна была участвовать в скачках в Чепстоу, но, поскольку я отказался от услуг Джоди, он не мог ее туда отправить. Все утро я бесцельно бродил по квартире, а днем отправился гулять. Я прошел от Кенсинггон-Гарденс до Тауэра. Холодный, серый, сырой день; над илистыми отмелями, обнажившимися во время отлива, орут чайки. Кофейного цвета река торопится к морю. Я стоял, глядя на Сити с вершины невысокого холма, на котором стоит Тауэр, и думал о тех, кто сложил здесь голову на плахе. Совершенно декабрьское настроение. Я купил пакетик жареных каштанов и поехал домой на автобусе. В среду пришло письмо.

  "Дорогой мистер Скотт!

  Где и когда?

  Александра Уорд”.

 Пятерку она оставила себе.

 * * *

 В четверг вечером три тренера подтвердили, что получили моих лошадей. В пятницу я немного поработал, а в субботу поехал на скачки в Челтенхем. Я, конечно, не думал, что меня встретят овацией, но всеобщей обструкции тоже не ожидал.

 Некоторые просто ненавязчиво поворачивались ко мне спиной. Некоторые знакомые, говоря со мной, прятали глаза и при первой возможности спешили удалиться. Репортеры исподтишка следили за мной, тренеры держались настороженно, а Жокейский Клуб проявлял холодную враждебность.

 Один только Чарли Кентерфильд подошел ко мне, улыбаясь во весь рот, и пожал мне руку.

 – У меня что, рога выросли, что ли? – спросил я. Он расхохотался.

 – Вы ударили лежачего. Благородные британцы вам этого не простят.

 – Даже если этот лежачий ударил первым?

 – Слабейший всегда прав. Он повел меня в бар.

 – Я провел нечто вроде социологического опроса. Процентов десять полагают, что вас тоже стоит выслушать. Процентов десять придерживаются мнения, что вас надо пристрелить. Что пить будете?

 – Шотландское виски. Воды и льда не надо. А остальные восемьдесят процентов?

 – Столько благородного негодования, что “Гринпису” хватило бы на несколько месяцев работы. – Он расплатился за выпивку. – Ваше здоровье!

 – И вам того же.

 – Уляжется, – сказал Чарли.

 – Я тоже так думаю.

 – На кого бы вы поставили в третьей скачке?

 Мы принялись обсуждать сегодняшних фаворитов и о Джоди больше не упоминали. Но потом, когда я остался один, мне стоило большого труда не обращать внимания на всеобщую враждебность. Я поставил по десятке на пару лошадей на тотализаторе и проиграл. Такой уж день выдался.

 Весь день мне ужасно хотелось объяснить всем и каждому, что это я был пострадавшей стороной, я, а не Джоди. Но я вспоминал о новых тысячах, которые он непременно вытянет из меня, если я хотя бы заикнусь об этом, и помалкивал.

 Гвоздем программы был Квинтус собственной персоной. Он преградил мне путь и громко заявил, что я позорю доброе имя английских скачек. Я подумал, что Квинтус постоянно изъясняется штампами...

 – Должен сказать вам одну вещь, – продолжал Квинтус.