Я наконец понимаю, что ситуация вышла из-под контроля. Милочка совсем раскраснелась, лоб покрывается каплями пота. Мне хочется смахнуть его, почувствовать чужой стыдный жар, соль и горечь публичного унижения. Я стискиваю угол стола, качаю головой, и милочка замолкает.

— Кого я ищу? — Стараюсь не сорваться на желчь, но выходит ядовито.

Воцаряется тишина. Даже въедливый стук по клавишам замолкает. Только Зуев продолжает топать по коридору. Он уже в дверях, он готов спасти положение, но милочка кашляет и бормочет:

— Кого? Ну, редактора… Агента. Я не знаю. — Еще чуть, и она заплачет. — Мотиватора? Помощника? Друга?.. — Теперь яркая помада на ее онемевших от страха губах лишь подчеркивает мертвецкую бледность лица, и вся она — скорее панночка, которая померла, чем та сочная дивчина, что шла ко мне вдыхать «ми», выдыхать «ха», тянуть «э» и перекручивать «ль».

— Нина, идите к себе. — Зуев появляется до того, как Нина все-таки начинает плакать, и та срывается с места, только каблучки глухо бьются об пол.

А время идет. На другом конце Москвы пробуждается Катюша. Тянет бархатное тельце, скрипит суставчиками, мнет косточки — снизу вверх, сверху вниз, продирает залипшие глазки. У меня остается час, максимум, полтора, и то если она решит позавтракать без меня. А если я не успею, видит бог, если я не успею, начнется такой кордебалет, что лучше мне все-таки успеть.

— Так кого мы ищем? — спрашиваю я, позволяя утащить себя в стеклянную коробку переговорной, оупен спейс оупен спейсом, а звукоизоляцию никто не отменял.

Зуев тяжело оседает в кресло, короткие ноги в промокших брюках скрываются под столом. Теперь он сидит, а я стою. Я оправдываюсь, а он обвиняет. Больше нет кофе, нет шампанского, даже седьмой тираж, которому никак не успеть к ярмарке, больше не имеет значения. Я знаю, о чем мы будем говорить. Под пупком начинает тоскливо скручиваться. Пересыхает рот. Я сглатываю, поднимаю глаза. Никакой вины, Миша. Никакого страха. Ты приехал по своей воле. Ты ничего не нарушил. Ни единого пункта ваших многочисленных договоров. Пока еще не нарушил. Ну так и не робей, Шифман ты или Тетерин, в конце-то концов? Правильно, здесь ты — Шифман. Вот и не дрейфь.

— Константин Дмитриевич, что-то вы тут мутите, а я и не в курсе, — цежу я. Со скрежетом отодвигаю соседний стул и опускаюсь на него, не позволяя спине хоть на градус отклониться от прямого угла.

— А как не мутить, Миша, если тебе рукопись сдавать через два месяца, а я ее в глаза еще не видел? — сходу наступает Зуев, и я внезапно успокаиваюсь.

Вот и сказано. Столько боялся этого, по ночам вскакивал, планы разрабатывал, как бы вывернуться, как бы спастись. От каждого письма по́том обливался. На звонки не отвечал. А теперь, когда уже сказано все, то и не страшно.

— Ну так я работаю, дело это, знаете ли, непростое. — Врать становится легко и приятно. — Поэпизодник у меня не пошел, вычеркнул половину, стало пусто, пришлось новые линии продумывать. Арку никак не зафиналю, представляете?

Зуев смотрит тяжело, но не перебивает, а я все плету и плету.

— Опять же, два месяца — это шестьдесят дней, если по тысяче слов за день, то шестьдесят тысяч!.. — И останавливаюсь, потому что большей ерунды уже не придумать.

Зуев сдержанно смеется.

— Прохвост ты, Мишка, — говорит он, и я вспоминаю, что мужик он, по сути, хороший.

Вон как у нас с ним в гору все поперло. Жалко подводить. Но время стремительно приближается к четырем, и шанс подвести всех, а себя так и вовсе, под монастырь, увеличивается в геометрической прогрессии.

— Константин Дмитриевич, не давите вы на меня! — примирительно прошу я, поднимаясь с кресла. — Все сдам в срок.