— Все-таки сын? — ахнула Ельцова.

— Нет. Неважно. Не знаю. Потом позвоню.

И нажал отбой. Красные линии дорог на водительском навигаторе пульсировали в такт тревоге, бушевавшей в Тиме. Он закрыл глаза и заставил себя не думать. Горчичный шарф пах Павлинской. Тим вдохнул поглубже. Или Шифманом. Все-таки, Шифманом. Тим открыл приложение для заметок, создал новую и набрал:

«МИХАЭЛЬ ШИФМАН. СИНОПСИС».

Эпилог

Ельцова

— Ты представляешь, я пока ехал, накатал синопсис. — Тим все повторял это и повторял, а Ельцова не знала, что ответить. — Такие пробки были, даже Зуеву успел отправить. А если бы пробок не было… Если бы я успел?

— Тебе что менты сказали? — Ельцова подтянула к себе бутылку и снова наполнила рюмки.

— Что он… Что он так уже часа четыре пролежал… — Тим зажмурился, опрокинул в себя коньяк и остался сидеть с закрытыми глазами. — Лицом в пол. И весь в крови. Твою мать… Я развидеть это не могу.

— Еще бы…

Когда Тим позвонил, Ельцова уговаривала дрища не везти ее домой. Да, отлично посидели, еще лучше полежали, но знать адрес ему точно не следовало. Дрищ дулся, смотрел исподлобья. И был поразительно трогательным. Не позвони Тим, кто знает, какими бы глупостями закончился вечер, но закончился он полнейшим сюром.

То, что Тим на том конце трубки плачет, Ельцова поняла не сразу.

— Тим? Але? Вообще не удобно, давай потом. Ты че, ржешь там? Тим?

— Он мертвый… Тань… Он мертвый.

Старик, конечно, давно уже жил в долг. Все к тому и шло. Все вообще всегда идет именно к этому, но любая смерть — потеря. Хоть любимого хомячка, хоть неприлично близкого профессора.

— Тимочка, мне так жаль, — начала сокрушаться Ельцова, жестом указывая дрищу, чтобы тот не лез. — Но он же старенький был… Тимочка, ты не плачь.

— Шифман! Шифман мертвый…

А дальше был ад. Бледный дрищ тащился по пробкам целую вечность. Из нервных причитаний Ельцовой он понял только, что кто-то умер, а расспрашивать не осмелился. Когда они подъехали к дому по адресу, названному Тимом, Ельцова решила, что дрищ и здесь налажал, привез ее не туда. Но дом — старый, без лифта, с обвалившейся штукатуркой, оказался верным. У подъезда стоял полицейский пазик с включенной мигалкой. И скорая с выключенной.

— Жди здесь, — бросила Ельцова дрищу и рванула в подъезд.

Тима уже допрашивали. Он сидел на кухне спиной к выходу и не заметил, что прибыла подмога. В дальней комнате громко переговаривались. Кто-то курил в кухонное окно. Тим сидел, сгорбившись, но с каменной спиной, и отвечал на вопросы усатого мужика в форме. Ельцовой захотелось выгнать того из кухни и прижать Тима покрепче, чтобы он перестал так отчаянно держаться и отвечать на вопросы ровным голосом, а поорал бы уже изо всех сил, как и нужно делать, когда приходишь к кому-то в гости, а этот кто-то лежит на полу в луже крови.

В спальню Ельцова заглянула мельком. Успела разглядеть, что комната разделена занавеской, которую кто-то отдернул, обнажив край распотрошенной кровати. Напротив занавески стоял платяной шкаф, такой массивный, будто бы не он был когда-то затащен в эту дыру, а весь дом изначально выстроился вокруг него. Между шкафом и занавеской стояла низенькая тахта, под ней, скатанный в рулон, лежал ковер. Больше Ельцова ничего не рассмотрела — ее окликнули с кухни.

— Вы к кому?

— Она со мной, — хрипло объяснил Тим.

Ельцова и не замечала раньше, какие темные у него глаза. А может, они успели такими стать за те пятнадцать минут, что ехала скорая, а он плакал в трубку жалобно и тихо, повторяя между всхлипами:

— Я же написал, написал ему синопсис… Зачем он? Я же написал.