Тима долго еще мурыжили, а Ельцова сидела на тумбочке в прихожей и смотрела ему в спину. Потом все быстро засобирались, протянули Тиму протокол и ручку.

— Подпишите, Мельзин. Из города не уезжайте, мы вас еще вызовем.

— Дайте сюда, — громко сказала Ельцова. Подошла, забрала из рук Тима листок. — А то знаю я вас, товарищ майор.

— Я капитан, — неожиданно робко ответил полицейский и не стал спорить.

Строчки двоились перед глазами, Ельцова выхватывала отдельные слова, но они никак не объединялись в осмысленный текст.

«В 23:17 прибыл по адресу… дверь была открыта… со слов свидетеля… обнаружен на полу лицом вниз… светлая футболка в синий ромб…не подавал признаков жизни… гражданин Мельзин попытался нащупать пульс… скорая приехала в 23:42… колюще-режущие повреждения в мягкие ткани брюшины…смерть наступила предположительно между 15 и 19 часами…»

— Подписывай, — разрешила Ельцова и положила листок перед Тимом.

Тот потянулся к ручке, под ногтями у него засохла кровь.

Дрищ дожидался их у подъезда. Ельцова, которая успела о нем забыть, достала телефон, чтобы вызвать такси, но дрищ посигналил, и они пошли к машине. Тим забился на заднее сиденье и затих. Ельцова сделала страшные глаза, и дрищ довез их до дома, не издав ни звука, за что был наскоро поцелован в щеку на прощание.

— Я позвоню? — шепотом спросил он.

Ельцова неопределенно покачала головой и пошла доставать с заднего сиденья обмякшего Тима. Тот не сопротивлялся. Послушно зашел в лифт, дождался, пока Ельцова откроет дверь — руки у нее немного тряслись, но коньяк, наскоро налитый в рюмки, их успокоил.

— Он себя ножницами, — начал говорить Тим после первого глотка. — Ножницы под ним лежали, я увидел. Ножницами, понимаешь? Как в книжке. Он там бегемота. А тут себя… Себя, понимаешь? Сам.

— Пей.

Тим выпил.

— Я поднялся, дверь открыта. Миша, Миша! А из комнаты голос какой-то. Это я потом понял, что попугай. Летал там, кажется, говорил что-то. Мне даже показалось, что имя…

— Какое?

— Мое. Нет, бред, конечно. Показалось. — Поморщился.

Ельцова дернула плечом.

— Думаешь, Шифман твое имя твердил, вот он и запомнил? — Но увидела, как Тим стремительно побледнел, и замолчала.

— Куда попугая теперь денут, как думаешь? — не унимался Тим. — Может, себе забрать?

— Давай потом с этим, хорошо?

— Да-да. — Тим перевернул рюмку набок. — Там еще вещи раскиданы, видела? Тюки какие-то, прямо как у Павлинской.

— Это кто? — не поняла Ельцова.

— Мать его. Она такая же. Они одинаковые вообще. Даже пахнут! Нет, ты понюхай.

Потянулся к своим вещам, оставленным на стуле, схватил шарф, сунул Ельцовой под нос. Ельцова втянула запах, почувствовала только обычный парфюм. Сама дарила его Тиму на двадцать третье февраля. Но согласно покивала.

— Надо ей позвонить! — Тим хлопнул по столу, зазвенели рюмки. — Нет, черт, я не знаю ее телефона… Надо ехать…

— Тим, четвертый час утра. Все завтра.

— Да… Завтра… Я же ему синопсис написал, Тань. Пока ехал… Написал же. Зуеву отправил…

— А Зуев что? — спросила Ельцова и налила еще по одной.

— Он мне позвонил… — тихо ответил Тим. — Когда полиция приехала. Я в кухне сидел. Скорая, все дела. Они осматривали, не увезли еще. И тут Зуев звонит. Я ему сказал.

— А он что?

Тим глотнул коньяка, поморщился.

— Сказал, что жалко, зато доптираж выстрелит.

Ельцова встала — кухня успокоительно покачивалась.