Она упала бы, но Тим успел схватить ее за худенькое плечо и придать устойчивое положение.

— Вы сказали Мише, что на фото его отец, — с нажимом напомнил он. — Кто?

Павлинская сверкнула вмиг прояснившимся взглядом.

— Почему он рассказал вам это?

— Потому что я его биограф, — нашелся Тим.

Павлинская еще немного помолчала, пристально рассматривая его, но сдалась.

— Да, на этом фото отец Михаила.

— Кто? — выдохнул Тим, фото в руке подрагивало.

Палец с тяжелым перстнем неопределенно ткнул в край фотографии, где сгрудилась смазанная массовка.

— Кто-то из них, — нехотя проговорила Павлинская.

— Как? — Тим чувствовал, что его несет, но остановиться уже не мог. — Не может быть. Вы уверены?

— Мой дорогой, я, может, и старая, но точно помню, что Мишеньку родила от одного из этих уродов. То ли Васька Шмелев из Мытищенского, то ли Матвей Станиславович из Зеленоградского драматического. Долгая неделька у нас была, не разобрать. — Она подогнула колени и села поудобнее. — А вам-то что?

Тим не ответил. В голове у него шумело так, что Павлинскую он слышал очень смутно.

— Вы уверены, что не от него? — все-таки спросил он. Ткнул в молодого Данилевского и сам поразился своему отчаянию.

— Этот? — ахнула Павлинская. — Крот профессорский? — Покосилась на Тима и залилась смехом, искренним на этот раз. — Мальчик, ты с ума сошел, что ли? Чтобы Павлинская такому дала? Ой, не могу… — Утерла выступившие слезы, окончательно превратив свой макияж в месиво. — Помоги встать.

Когда они оба оказались на ногах, Павлинская начала суетливо убирать со стола чашки. Тим еще немного потоптался за ее спиной, но хозяйка его будто и не замечала. Он достал из кармана телефон. Шифман не объявился. Ельцова успела наприсылать кучу бессмысленных сообщений, а Ленка — скинуть афишу «Гоголь-центра».

— Я пойду, — пробормотал Тим и попятился к двери.

Павлинская не ответила. Он замялся, но все-таки попросил:

— Вы не могли бы назвать адрес квартиры?

— Какой? — не оборачиваясь, спросила Павлинская, сметая на пол оставшийся на скатерти сахар.

— Которую Мише оставила тетка.

Павлинская неопределенно пожала плечами. Тим подождал, пока весь мусор со стола не окажется на ковре. Потом еще немного — пока Павлинская обстоятельно разбрасывала повсюду бумажки в поисках нужной.

— Вот, — сказала она и протянула Тиму замызганный листок.

— Спасибо.

Он взял бумажку, но Павлинская перехватила его руку, сжала и притянула его к себе.

— Знаете, говорят, что у матерей два сердца: одно свое, другое — ребенка. Я дрянная мать, но сердце у меня за Мишу болит, — прошептала она. — Поезжайте к нему, пожалуйста. Скажите, чтобы возвращался домой. Хватит.

Пока Тим обувался, Павлинская стояла в дверях комнаты и смотрела на него, не моргая, как застывшая соляная статуя. Жена Лота, обернувшаяся на последнем шаге. Она не ответила на скомканные благодарности и не попрощалась, когда Тим погремел замками и вышел в подъезд. Осторожно прикрывая за собой дверь, он продолжал видеть ее — обвисший бархатный халат, птичье тельце, спрятанное в нем, и запах Шифмана, неуместный в любой точке света, кроме тесной квартирки его сумасшедшей матушки.

— Я поехал к Шифману, — сказал Тим в трубку, усевшись на заднее сиденье такси. — Его мама дала адрес. Надо съездить.