– Искания взрослеющей личности.

– Не спорю, но со мной такого не было. Я всегда считала себя середнячком. Скучным ребенком.

– Как реагировали родители на эти перемены?

– Не особенно переживая. С терпимостью. Не думаю, чтобы они когда-нибудь понимали Нолана, но ни мать ни отец ни разу не пытались одернуть его, приземлить. Со стороны нам даже смешно иногда становилось от пылкости, с которой он отдавал себя новому увлечению. Но никто не подшучивал над ним. Семья как бы разделилась надвое: мы втроем и – Нолан. Мне всегда были ближе отец с матерью. – Она вытерла глаза. – Уже в колледже, я повсюду разъезжала с ними, ходила с ними в рестораны, даже после замужества.

– А Нолан нет?

– Он стал отходить от семьи еще лет в двенадцать. Предпочитал быть сам с собой. Сейчас я начинаю понимать, что уже тогда он жил своей собственной жизнью, куда не допускал никого.

– Отчуждение?

– Думаю, да. Или просто он был слишком умен для нас всех. Опять же, странно, почему он тогда стал копом. Какая система более упорядочена: семья или полиция?

– Копы как социальная группа тоже часто могут ощущать свое отчуждение. В условиях вечного насилия вырабатывается психология «мы-они».

– То же у докторов и медсестер, но я-то продолжаю сознавать себя частью общества.

– А Нолан, по-вашему, нет?

– Кто знает, что он чувствовал? Но жизнь, наверное, совсем стала ему в тягость – если он сделал то, что сделал. – Голос Хелены напрягся. – Как он смог, доктор? Как он дожил до момента, когда понял, что ждать завтрашнего дня нет смысла? Депрессия, как у отца. Видимо, это сидело у него в генах. Все мы, наверное, пленники биологии.

– С биологией не поспоришь, но всегда есть возможность выбора.

– Если выбор Нолана оказался таким, то это означает глубочайшую депрессию, согласитесь?

– Иногда мужчину толкает к этому злость. Полицейского – тоже.

– Злость на что? Работу? Я пытаюсь выяснить что-нибудь о его работе, отыскать причину возможных переживаний, кризиса. Попросила в Управлении его личное дело, меня отослали к инструктору Нолана, сержанту Бейкеру, он сейчас в Паркер-центре. Бейкер оказался довольно любезным, сказал, что Нолан был у него одним из лучших, но необычного за ним ничего не замечалось, и случившееся потрясло его самого не меньше, чем других. Поинтересовалась я и медицинской картой брата, побеседовала с людьми из их отдела страхования, надеясь, что профессиональные навыки помогут мне что-то выпытать. Может, все-таки болезнь, думала я тогда. С жалобами на здоровье Нолан не обращался ни разу, а вот к психоаналитику ходил – первый визит за два месяца до смерти, последний – за неделю. Значит, что-то было не так. Вы не знакомы с доктором Леманном?

– Имя?

– Рун Леманн.

Я качнул головой.

– Он ведет прием в центре. Я оставила ему несколько сообщений на автоответчике, но он ни разу не связался со мной. Вам не трудно будет позвонить Леманну?

– Нет, но он может не захотеть нарушить конфиденциальность.

– По отношению к мертвому?

– По этой проблеме идут споры, но большинство терапевтов не говорят о своих больных даже после их смерти.

– Я так и думала. Но врач может поделиться с коллегой. Вдруг Леманн сообщит вам что-то?

– Я попробую.

– Благодарю вас. – Она дала мне номер телефона.

– Хелена, у меня такой к вам вопрос: почему Долан перевелся из Вест-сайда в Голливуд? Бейкер ничего не говорил по этому поводу?

– Нет. Да я и не спрашивала.