11 октября 1917 года Керенский выступил с последним призывом к Западу поддержать его правительство до начала работы Учредительного собрания: «Волны анархии сотрясают страну, давление внешнего врага нарастает, контрреволюционные элементы поднимают голову, надеясь на то, что продолжительный правительственный кризис, совмещенный с усталостью, охватившей всю нацию, позволит убить свободу русского народа». Керенский все более ожесточался в отношении Запада. Он не скрывал своего разочарования им. Ему, говорил он, трудно разубедить растущее число лиц, жалующихся на то, что союзники повернулись к России спиной. В некоторых кругах уже опасаются, что союзники готовы заключить мир за счет России. Пытаясь рассеять опасения премьера, работавшего уже семь месяцев в состоянии стресса, посол Бьюкенен заявил, что союзники «никогда не покинут Россию, если она не отречется от себя сама».

Осенью 1917 года наступает окончательный крах великой русской армии. Накануне февральской революции число мобилизованных достигло 17 миллионов человек. Из них 2 миллиона человек были взяты в плен, а более 2 миллионов погибли на поле брани или от болезней, что довело численность русской армии к концу 1917 года до 12 миллионов человек. И все же это была самая крупная армия мира. Но ее распад был уже неостановим. Произошла национальная катастрофа. На протяжении 1917 года все основные выдвинувшиеся на авансцену русской истории партии — от буржуазных до социалистических — своими действиями объективно углубляли эту катастрофу.

Поражение правительства Керенского, последнего русского правительства, верившего в союз России с Западом, означало наступление новой эпохи как для России, так и для Запада. Двойное давление — германского пресса и социального недовольства — окончательно сокрушило государство Петра, основной идеей которого было введение России в Европу. Та Россия, которая видела себя частью европейского мира, частью цивилизации Запада, опустилась в историческое небытие. Главная трагедия русской истории заключается в том, что двухсотлетняя вестернизация, не завершившаяся столь радикальным результатом, как изменение национальной психологической парадигмы, внесла смятение в русские души, расколола народ, подвергла сомнению старые ценности и не утвердила новые. Вожди и верхний слой действовали со всей решимостью (хотя и не всегда талантливо). Но реализовывая свою волю к модернизации национальной жизни, они, действуя как автократы, парализовывали волю огромного большинства народа — и без того неотчетливо проявляемую. Возникло решающее противоречие: стремление догнать требовало дисциплины и мобилизации, а дисциплина и мобилизация гасили творческую энергию, раскрепощение которой и было главной родовой чертой догоняемого Запада. Заколдованный круг российской истории возник уже при главном вестернизаторе Петре и с тех пор неизменно воспроизводился при всех царях и режимах.

Времена упорядоченности и дисциплины покинули государственные учреждения. Огромная страна вступила в фазу внутреннего горения. Для Запада этот процесс был опасен в двух отношениях: Россия могла высвободить дивизии немцев для Западного фронта; Россия могла привлечь к себе класс угнетенных, дестабилизируя западную политическую систему.

В истории русского народа периодически прослеживается одна явственная черта — стремление в час рокового выбора предоставить себя воле событий. Так было в 1606 году, так было в 1917, в 1991 годах. Министры Временного правительства обсуждали и принимали законы, не понимая главного — нет уже государственной машины, способной осуществить эти законы. (Подобное имело место и в 1917, и в 1991 годах).

«Ни к одной из наций, — писал У. Черчилль, — судьба не была так неблагосклонна, как к России.