Симак слушал его с сочувствием — только теперь он понимал всю глубину терзаний Мациевича. Меньше всего они были связаны с нападками на него со стороны, этот человек нападал на себя более жестоко, чем могли то сделать другие, он слишком уважал и ценил себя прежде, чтобы щадить теперь. Но как ни взволновало Симака горестное признание Мациевича, было другое, что волновало его больше. Симак мрачно проговорил:

— Положение, однако… Просто выхода нет. И уголь нужно выдавать — больше комбинат не может ждать, иначе все заводы станут. И людям приказать спускаться в шахту, где на каждом шагу непонятная, неустраненная угроза гибели… Д-да…

— Теперь ты сам понимаешь, — с горечью отозвался Мациевич. — Озеров отдаст приказ о возобновлении работ только после того, как я гарантирую безопасность. Я не могу ее гарантировать, не могу! А ты говоришь — собрание, речь…

— Что же ты думаешь делать? — повторил свой первый вопрос Симак.

На это Мациевич ответил:

— Не знаю. Думаю — ничего не могу придумать. Одно понимаю: для должности главного инженера я не гожусь, нужно отказываться. И отказаться тяжело…

Симак нетерпеливо отмахнулся.

— Чепуха, слушать не хочу! Подумаешь, отставка кабинета министров. Никому она не нужна, суть не в этих личных перестановках. Назначат вместо тебя другого — загадка не прояснится от этого, так ведь?

Они молчали, думая каждый о своем, — мысли их были двумя сторонами одного и того же. Нового Симак не узнал ничего из этой беседы с Мациевичем, но то, что он знал и раньше, стало определеннее и безрадостнее. Он поеживался, представляя завтрашнее собрание. На него прибудет Пинегин, тот знает одно — пора выдавать уголь. И правильно, нужно выдавать, но как же сказать людям, в самом деле: идите, а безопасность не гарантируем? Симак угрюмо проговорил:

— Пришел к тебе посовещаться. Откровенно признаюсь — надеялся, что ты страхи мои рассеешь. Раньше у тебя все было ясно и просто, ты с этим — с психологией всякой — мало считался. А теперь техника твоя, со всеми ее загадками, в прямую психологию переросла. Вместо успокоения еще больше меня запугал.

Мациевич не ответил. Симак встал.

— Ладно, Владислав Иванович, поговорили. А собрание завтра состоится, тут уж поздно менять. Прошу тебя еще раз — выступи. Озеров занят тысячью всяких неотложных дел, тебе лучше, чем ему.

— Выступить могу, — ответил Мациевич. — Даже обязан выступить. Но не уверен, будет ли польза от моего выступления. Рабочие шахты меня не очень любят, для тебя это не секрет.

— Польза будет, — сказал Симак. — А насчет любви — что же, во многом ты сам виноват, не сумел завоевать души.

— И не собираюсь завоевывать души, — сердито возразил Мациевич. — Я уголь добываю, вот моя задача. С очаровыванием подчиненных это не имеет ничего общего… И если останусь главным инженером, буду вести себя точно так же, не надейся на перемены.

— Ну и глупо, — спокойно заметил Симак. — Ты, конечно, любишь шахту, но не один ты ее любишь, другие не меньше к ней привязаны — вот в чем суть… Никак этого не хочешь понять, а понял бы, сразу бы и относиться к тебе стали по-другому.

— Понес! — досадливо поморщился Мациевич. — Давай хоть сегодня не надо этого — политпросветработы.

После ухода Симака Мациевич пытался вернуться к старым размышлениям и не сумел. Все в нем было сбито — мысли, чувства. Нужно было сосредоточиться на шахте, думать о причинах взрыва — он вспоминал, что Симак спорил из-за него с Арсеньевым, стал на его защиту.