Вовка внимательно слушал мой монолог и кисло улыбался.

– Что ж, Рассел, – Ульянов поднялся, – устраивайся здесь, а завтра я за тобой с утреца заеду.

Доуэрти согласно кивнул, и мужчины скрепили договор крепким рукопожатием.

– Жень, – уже на пороге обратился ко мне следователь, – ты это… не очень-то… ну, в смысле…

– Все-все, гражданин начальник, я все поняла. Американец будет в порядке, ты ж меня знаешь, Вовасик!

– Да уж, – печально вздохнул Вовка, – именно это меня и беспокоит! Я тебя очень прошу: не роняй честь государства перед иностранцем…

– За все государство я отвечать не берусь, а честь родной прокуратуры соблюду, – твердо пообещала я. – Все, Вовасик, пока! Пойду американца воспитывать. Привет семье!

Вовка еще раз вздохнул и ушел, а я вернулась в комнату.

Рассел по-прежнему сидел в кресле, но уже не улыбался, а, прикрыв глаза, о чем-то размышлял. Вполне вероятно, вспоминал свою далекую родину. При моем появлении он открыл глаза и поинтересовался:

– Женька, где я можно принять душ и переодеваться?

Я отвела гостя на половину Вениамина.

Венька – наш с Ромкой давний друг, а с Алексеевым у них еще и совместный бизнес. До свадьбы мы с Ромашкой соседствовали. После вступления в законный брак объединили жилплощади и до поры до времени жили в трехкомнатном дворце. Однако всему на свете приходит конец. Пришел он и нашему с мужем блаженству в «царских» апартаментах – Веник прочно занял мою однокомнатную конуру. А что поделаешь? Друг все-таки! Жизнь Веньку, конечно, потрепала. Он прошел путь от химика до бомжа. С моей и божьей помощью ему удалось вновь обрести статус социально полноценного человека. А природный ум и оборотистость сделали из него бизнесмена.

В последнее время Веник стал часто где-то пропадать по ночам. На все мои расспросы он только ухмыляется и молчит, как ветеран партизанского движения. Алексеев, конечно, знает причину отлучек друга, но из-за мужской солидарности не желает удовлетворять моего любопытства и тем самым страшно меня нервирует.

Показав американцу удобства, я сказала:

– Действуй, Рассел. Потом слегка перекусим и в музей отправимся – будем расширять твой кругозор.

– Музей? Какой музей?

– А он у нас только один, да и тот краеведческий, – ответила я и пошла сооружать нехитрый обед.

Рассел вскоре вышел из душа и, сверкая голливудской улыбкой, уселся за стол. Пока он с аппетитом уминал домашние пельмени, я незаметно его разглядывала.

«Какой-то он неправильный американец, – рассуждала я про себя. – Нет, улыбка у него вполне американская, а вот все остальное… Где, спрашивается, мужественный подбородок? Где стальные мышцы и большой пистолет? А пронзительный взгляд голубых глаз? Да и глаза у него не голубые, а вовсе карие. Рост, конечно, тоже подкачал. В кино показывают копов под два метра ростом. А этот так, копчик, а не коп… Хотя лопает, как кашалот. Вон, полкило пельменей умял в три минуты!»

Доуэрти отправил в рот последний пельмень и сыто улыбнулся:

– Вкусно! Я слушал, что русский хозяйка – самый лучший. Это правда. Спасибо, Женька!

Тьфу, иноземец, несмышленый! И для него, выходит, я Женька…

– Ладно, американец, потопали в музей!

Краеведческий музей нашего городка располагался в парке. Последний раз музей я посещала, будучи еще школьницей. Впечатление осталось так себе.