Пошатываясь, Дацкий поднялся, ощущая предательскую дрожь в коленях и противный солоноватый привкус крови во рту — видно, падая, прикусил губу или разбил лицо. Голова тупо болела, все тело казалось ватным, а в ушах звенело — тонко, по-комариному назойливо.

Петр засунул в уши пальцы и помотал головой, пытаясь избавиться от надоедливого звона. Мыслей не было, так — пустая апатия и одно желание, чтобы скорее перестало ухать и звенеть. Но когда он вынул пальцы из ушей, звук стал громче. Неужели это звонит телефон? Работает? Не может быть! Ладонями разгоняя перед собой известковую пыль, висевшую в воздухе, Дацкий пошатываясь пошел к телефону, неведомо как уцелевшему на столе управляющего среди обрушившихся с потолка кусков штукатурки.

— Алло, слушаю! Говорите!

— Дацкий?! Ты живой? — раздался в трубке голос дежурного по райотделу НКВД.

— Я? — почему-то удивился Петр, как будто спрашивали не его. Но потом, спохватившись, быстро ответил: — Живой! Что происходит, почему взрывы? У меня тут потолок обвалился.

— Немцы бомбят! — закричал дежурный. — Исполком разбит, так дали, что все здание разом рухнуло. Рядом с нами тоже бомба упала… Петя! Слышишь? Ты не отключайся! Немца скоро погонят от границы или задержат. Но надо на всякий случай ценности вывозить. Слышишь?

— Слышу, — вздохнул Дацкий: поездка к семье опять откладывалась на неопределенное время — вполне возможно, что очень надолго.

— Начальник приказал! — надрывался дежурный, пытаясь перекричать шумы на линии и грохот взрывов. — В банке ссуды для колхозов, деньги на закупки продукции. Соображаешь?!

— Семья у меня в Белой Гуте осталась, с границей рядом, — прервал дежурного Петр, надеясь у него хоть что-нибудь узнать.

— Какая семья?! — разозлился тот. — Там уже немцы! Ценности спасать надо от врага, это приказ, понял?! Сейчас к тебе Баранов кого-нибудь из работников банка доставит, мы его отправили по адресам, а ты организуй там все, добудь транспорт и отправляйтесь на восток. Смотри, чтобы не пропало…

— Где транспорт? — закричал Дацкий. — Откуда взять, алло, слышишь?

Но в трубке внезапно наступила полная тишина — ни шорохов, ни писка, ни треска, как будто наушник сделан из цельного куска самой твердой породы дерева.

Чертыхнувшись, Петр бросил трубку на рычаги аппарата. Видно, перебило где-то линию, а чинить ее сейчас просто некому — не то время для ремонта, есть дела важнее.

Услышав за окнами характерный вой пикирующего самолета — опыт в таких вещах появляется крайне быстро, — он ничком упал на пол и прикрыл голову руками. Снова заухало, застонало, в грохоте разрывов бомб беззвучно посыпались осколки стекол, чудом уцелевшие после первого налета немецкой авиации. Тяжело бухнуло, здание вздрогнуло, жаркая, душная волна тугого воздуха прошла над лежавшим на полу милиционером, вдавливая его в грязный паркет. Что-то трещало и ломалось, искореженное ударной волной; хрустнули перекрытия, но старое здание устояло, выдержало.

Дождавшись, пока все стихнет, Дацкий поднялся, привычно отряхивая галифе и гимнастерку. Осмотрелся — весь пол был усыпан осколками стекла, окна зияли пустыми проемами, через которые уже начал вползать кислый удушливый дымок взрывчатки и гарь пожаров.

Подняв фуражку, Петр сбил с нее пыль и надел на голову. Такие, значит, дела. Смены, надо полагать, не будет ни на сегодня, ни на последующие дни. Как с семьей, тоже неизвестно. Остается надеяться, что они живы и здоровы, схоронились в лесу или отсиживаются в погребе — зачем немцу тратить бомбы на бедную полесскую деревеньку? Хотя шут их знает, этих фашистов, от них всякого можно ожидать.