Одна из самых знаменитых сцен «Принца из Беверли-Хиллз» — финал пилотного выпуска, где после нашего спора дядя Фил выходит из комнаты, и я сажусь на скамейку перед пианино. Продюсеры сначала хотели, чтобы я сел спиной к клавишам, чтобы камера могла драматично приблизиться к моему лицу, пока я раздумывал над глубиной сказанных дядей Филом слов. Но во время съемки я сел лицом к клавиатуре и заиграл мамулину любимую «К Элизе» Бетховена. Джеймс Эйвери, не ожидавший такого поворота событий, вышел из-за угла. Публика утихла, и в тот момент все поняли, что сериал станет чем-то особенным. Мораль всей сцены была в том, что никогда нельзя судить книгу по обложке. Продюсерам так понравилась моя импровизация, что сцену решили не переснимать, и она стала лейтмотивом всего нашего сериала.

Но мое лучшее выступление на пианино случилось на десять лет раньше.

Мне было одиннадцать, Джиджи тогда устроила детский конкурс талантов, за которым следовал поиск пасхальных яиц в церковном зале. Я репетировал на пианино песню Морриса Альберта Feelings в качестве домашнего задания. Джиджи требовала, чтобы я исполнял ее каждый день в течение месяца. А потом она меня ошарашила:

— Голубчик, я хочу, чтобы ты сыграл эту песню в церкви на Пасху.

В то время я умел играть только эту песню и никогда не играл на пианино перед публикой, не считая семьи.

— Погоди, Джиджи, я не могу, я не готов, — залепетал я. — Я все ноты перепутаю.

Она улыбнулась.

— Малыш, — произнесла она, нежно гладя меня по щеке. — Господу не важно, правильные ли ноты ты играешь.

У Джиджи была волшебная способность — никто не мог устоять перед ее энергией, хоть она никого ни к чему не принуждала.

Так и получилось, что через две недели я сидел за церковным пианино, наряженный в бежевый полосатый пасхальный костюм-тройку. Джиджи сияла за кулисами. Мои руки тряслись. На меня в предвкушении глядели две сотни лиц. Тишина. Мое сердце так сильно билось в груди, что казалось, оно хочет выпрыгнуть наружу. Джиджи кивнула.

Я глубоко вдохнул, каким-то образом нащупал клавишу «фа» и приступил.

Пианино на сцене стояло так, что мне все время было видно Джиджи. Композиция Морриса Альберта звенела на весь зал для двухсот человек, но я играл лишь для одной из них. Выражение ее лица в тот момент… я не могу описать словами. Слова «гордость» и «одобрение» не передают всех эмоций. Могу лишь сказать, что с тех самых пор я пытался добиться такого взгляда от всех женщин, которых когда-либо любил. Никогда я больше не был настолько уверен в том, что мной восхищаются. Вся моя карьера, все выступления, музыкальные альбомы — все было неустанной попыткой снова пережить ощущения, которые я чувствовал в тот день, когда играл в церкви для Джиджи.

Мне не нужно было быть кем-то другим или делать что-то другое. В тот момент мне было достаточно самого себя, пускай даже и с перепутанными нотами.

После этого я стал все время выступать.

Я придумывал сценки для родителей, разыгрывал моменты из фильмов с друзьями, пел песни в церкви — выступления на публику стали моим маленьким оазисом счастья. Они давали мне теплоту и любовь, но под защитой маски. Для меня это был идеальный расклад: я мог одновременно прятать самого себя и получать любовь окружающих, избавлялся от риска быть ранимым, но получал все остальное.

Я подсел.

Но пролетит еще сорок лет, пока до меня дойдет, что я все это время неправильно понимал важнейший урок, который мне преподала бабушка.